Вечеромъ. Степанъ Михайловичъ подошелъ къ адмиралу и сказалъ ему:
— Сережѣ ужасно хочется ѣхать въ Москву. Если вамъ угодно, я отложу мой отъѣздъ, чтобы не оставить васъ однихъ, а вы ужъ отпустите его.
— Я его не удерживалъ здѣсь для меня, — сказалъ адмиралъ, — онъ самъ рѣшился остаться. А я вѣдь не дитя. Прожить одному недѣлю мнѣ не тягостно.
— Такъ почему же?…
— Не приказываю Сережѣ ѣхать въ Москву? Я скажу вамъ. Если смолоду юноша не привыкаетъ жертвовать своими удовольствіями для людей близкихъ, не привыкаетъ исполнять свой долгъ, что выйдетъ изъ него? Себялюбивый, безхарактерный человѣкъ. Я считаю, что Сережа хорошо дѣлаетъ, что остается съ старикомъ-отцомъ, и никогда не соглашусь мѣшать ему исполнить долгъ свой. Такъ-то; а вы, батюшка, воспитатель, призадумайтесь надъ этимъ и воспользуйтесь моей опытностію.
— Мудростію вашею, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и приму къ свѣдѣнію и воспользуюсь.
И Степанъ Михайловичъ ушелъ, думая о томъ, какой умный и хорошій человѣкъ адмиралъ Боръ-Раменскій, и какъ онъ умѣлъ направлять своихъ дѣтей на все доброе и достойное.
Зима стояла холодная; жестокіе морозы не прекращались, такъ что дѣти поневолѣ должны были оставить и катанья на тройкахъ и катанья съ горъ, о чемъ всѣ сожалѣли. Адмиралъ былъ бы не прочь и пустить мальчиковъ гулять и кататься, но Серафима Павловна ни о чемъ подобномъ не хотѣла и слышать съ того самаго дня, какъ Сережа воротился съ хутора, куда ѣздилъ съ отцомъ, съ отмороженнымъ ухомъ. Ухо, конечно, оттерли снѣгомъ, но оно покраснѣло и распухло, что очень разогорчило мать.
— Ходитъ уродомъ, — говорила она съ негодованіемъ, — и отъ него воняетъ гусинымъ саломъ! Старая няня выдумала! Поусердствовала! Говорила я, кольдкремомъ, такъ нѣтъ же, всякою дрянью! И вонь!
Масленица приближалась; стало вдругъ теплѣе, и дѣти пришли просить позволенія покататься съ горъ, такъ давно оставленныхъ. Серафима Павловна съ первыхъ словъ замахала руками.
— Чтò вы? По этому-то холоду! Мало, что намедни Сережа отморозилъ ухо — вамъ хочется на морозѣ носъ себѣ попортить. Не пущу! Не пущу!
— По, мамочка, нынче совсѣмъ тепло.
— Тепло! Не можетъ быть! Сколько градусовъ?
Глаша, страстная любительница катанья съ горъ, опрометью бросилась къ окну.
— Только 15! воскликнула она съ увѣренностью.
— 15 градусовъ Реомюра, это 20 сентиграду.
— Но, мама, кто же считаетъ сентиградомъ?
— Вся Европа, — произнесла важно Серафима Павловна, — мой покойный отецъ, дѣдушка вашъ, всегда, будучи въ Парижѣ, считалъ сентиградомъ.
— Поневолѣ станешь считать такъ, когда Реомюра въ Парижѣ не доищешься, — сказалъ Сережа съ досадой.