— Окуну в реку Каялу мой рукав бобровый. Я омою князю раны на его кровавом теле. — Пела, машинально опустив ладонь на голову, бессильно лежащую у неё на коленях; не замечая, как собственные пальцы нежно и ласково входят в мягкие тёмные волосы Артёма, расчёсывая их. — Ах, зачем ты, ветер буйный, в поле долго веял? По ковыль-траве рассеял ты моё веселье! — И, допевая-выплакивая последнее слово к солнцу: — Зачем? — опустила голову — и равнодушно приняла оторопевшие глаза Шороха, который смотрел на неё немигающе.
Как равнодушно приняла и движение Артёмовых пальцев, дрогнувших кончиками. Рука его безвольно лежала на каменном полу, и Рита ещё посторонне подумала, что надо бы перетащить парня на топчан, потому что на полу холодно. Но эта мысль была из разряда истеричного стишка «Всё равно его не брошу…» и растаяла, не успев оформиться. Потом так же машинально восприняла факт, что голова Артёма холодная, и начала разогревать её, обнимая ладонями…
— Ри…
Она склонилась над ним и, с трудом шевеля онемелыми губами, сказала:
— Не разговаривай, тебе надо отлежаться.
Её слова как будто запустили в нём что-то. Какой-то моторчик. Артём весь пришёл в движение, пытаясь встать. Она безразлично подумала, что, произойди такое в больнице, он бы сейчас до упора лежал, опутанный каким-нибудь проводами и датчиками, а врачи смотрели на него, как на чудо. А может, и не смотрели бы… В любом случае, сейчас он пока ещё вяло извивается в попытках встать. Пришлось убрать ладони с головы, которой он недовольно мотал, помочь ему сесть и самой сесть так, чтобы спиной он мог опираться на неё. Потом, после нескольких приёмов и попыток, он поднялся сам.
Рита помогла ему дойти до топчана и усадила его.
И будто начала сама просыпаться — после первой же его реплики, едва он сел.
— Есть хочу.
Мало того что он выговорил это совершенно ненасытно, даже плотоядно, будто не ел как минимум несколько дней, так ещё и сглотнул так громко, что Шорох насторожился. Рита перехватила взгляд Артёма на разложенные на салфетке бутерброды — из «столовского» мяса с лепёшками. Последние из прихваченных.
— Артём, разве после отравления можно есть? — осторожно спросила она.
— Я не знаю, что можно, а что — нельзя, но у меня ощущение, что живот прилип к рёбрам. — Он умоляюще всмотрелся в её глаза. — Ритка, я съем, а?
Он не ел, а жрал — и понимал это сам, потому что неожиданно боязливо поднимал иногда глаза на девушку, но продолжал принимать из её рук уже не только бутерброды — и ел, ел, ел. Лишь однажды чуть не зарычал:
— Да что ж это?! Я не понимаю! Мне этого мало! Мало!