Она знает, что с недавних пор я с кем-то разговариваю, но не знает, что мой собеседник – ты. Я все уши ей прожужжал про Денниса Альму и его группу в церкви на Десятой улице, и она, наверное, ждет, что я скоро начну молиться перед едой, но старается не вмешиваться в лечение, что бы я ни делал. Не раз она заставала меня с записными книжками – решила, должно быть, что новый психиатр прописал мне лечебное упражнение, и это недалеко от истины. А это – мои визиты сюда и беседы с тобой – вовсе не тайна от нее, просто я еще не успел поделиться. Элиша отлично чувствует разницу. Все, о чем я тебе рассказываю, она уже знает. Как только я закончу и уложу последнюю кассету в коробку к остальным, то сразу пойду домой и все ей объясню. Но записи эти твои, и тебе решать, с кем делиться ими.
Все это я затеял месяцев пять назад. С тех пор у меня появилась цель, сложился распорядок – мне будет его не хватать. По вечерам, если я не веду занятий в Куинсе или где-то еще, я иду встречать Элишу. За неимением лучшего, она с подругой снимает студию на углу Девятой и Двадцать первой, над магазинчиком красок и скобяных товаров, и я уже привык ездить туда на метро, а потом идти пешком – и в сумерки, и в дождь, и в снег. Звоню в дверь, Элиша впускает меня, и я поднимаюсь по лестнице к ней в студию, полную штативов, бумажных экранов и подержанной мебели, ложусь с блокнотом и механическим карандашом на продавленный диван и жду, когда она освободится. По четвергам я молча отсиживаю час с Деннисом и его группой, а потом иду в камеру хранения в нескольких кварталах от церкви, где арендую ячейку. Здесь я и наговариваю для тебя пленки. У меня громоздкий кассетник, микрофон, десять упаковок чистых кассет “Максвелл” (достать их оказалось проще, чем я думал), и за каких-нибудь 179 долларов 95 центов в месяц можно работать спокойно, никто не мешает.
Обстановка самая нехитрая. Клетушка, обшитая алюминием, три квадратных метра, но для меня она значит очень много. Здесь можно спрятаться – может быть, это для меня главное. Я прихожу и ухожу когда вздумается – на вахте всегда кто-нибудь есть, – и устроил я убежище по своему вкусу: турецкий ковер, складной стол, кресло, настольная лампа. В металлическом сейфе – почти триста пар старинных очков, каждая в отдельном пакетике, завернута в папиросную бумагу. Не знаю, разделишь ли ты мое увлечение, обрадуешься ли такому наследству, но на эту коллекцию я тратил время не зря, она – мое спасение от ненужных мыслей. Если заглянуть в сейф, там целый склад видеокассет, все выпуски “Кудесницы” за 1994—1997-й, купленные на барахолках, на распродажах, в интернете. И тут же кассеты, которые я записал сам, когда мне было двенадцать, все в тех же потертых картонных коробочках, подписанных детским почерком. Есть и аудиокниги – я делаю копии, чтобы поберечь записи, что хранятся дома, и слушаю, надев дешевенькие наушники из магазинчика “Все за доллар”, потому что без них голос Мэксин Лэдлоу звучит не так. Прежде я приходил сюда, когда нуждался в утешении, теперь прихожу поговорить. Для меня, пожалуй, это уже шаг вперед.