Отец согласился. Если бы мама попросила его дать расписку, уверен, он подписал бы, устроив при этом настоящий спектакль.
Когда я в нетерпении ждал поездки, мама как могла старалась меня отрезвить.
– Помнишь, как ты собирал детали из пакетиков с сухими завтраками? – спрашивала она. – Красивая картинка – еще не показатель, что на самом деле выйдет хорошо.
Тогда меня задело, что папу сравнили с дурацкой пластмассовой моделью космического челнока “Индевор”; сейчас мамина сдержанность кажется более чем уместной.
⇒
В тот вечер – четверг, девятнадцать пятнадцать – отец оставил меня одного в сумрачном банкетном зале паба на окраине Уэйкфилда. Усадил за липкий круглый столик напротив небольшой деревянной сцены, освещенной одиноким торшером с кисточками, поставил передо мной тепловатый стакан кока-колы и обещал вернуться до начала концерта. Но прошло уже минут двадцать, а он все не возвращался, и уже поднялся на сцену здоровяк с пивным брюшком и объявил, что заменяет ведущего клуба самодеятельной песни “Белый дуб”.
– Саймон улетел на Тенерифе до вторника, так что вам сегодня никуда от меня не деться, – сказал он. – Впрочем, как и мне от вас, ребята. – Попросив у зала ноту “ре” и получив в ответ нестройный хор голосов и треньканье гитарных струн, он стал настраивать изящную мандолину, что болталась у него на шее, как коровий колокольчик.
Я – усталый, издерганный – сидел в одиночестве, гадая, чем занят на стоянке отец.
– Рад видеть в зале юное лицо – все на свете бывает впервые, – оживился ведущий, заметив меня. – Захочешь что-нибудь нам сыграть, малыш, – скажи мне, хорошо? Юную смену всегда слышать приятно. Только вот эту кружку пива не вздумай прикончить.
У меня екнуло сердце. Все таращились на меня.
– Это папина, – объяснил я. – Он сейчас придет.
– Тогда отхлебни, пока он не видит, а? – Ведущий широко улыбнулся и посмотрел вдаль. – Это моя любимая, всем вам надоела до чертиков.
Раздался дружный смех. Народу было меньше половины зала. На скамьях с мягкой обивкой сгрудились местные с влажными глазами, в шерстяных джемперах; почти у всех были инструменты: гитары, аккордеоны, банджо, скрипка, а у одного – что-то непонятное, похожее на переносной ткацкий станок.
– Словом, это моя версия “Шенандо”[5]. Вот, слушайте…
Все притихли. Он провел раз-другой по струнам мандолины – не верилось, что этот верзила способен извлекать столь нежные, мелодичные звуки, – и запел, да так тихо, робко, я даже колу перестал глотать, чтобы расслышать.
“О, Шенандо, я помню плеск твой, там вода ясней лазури. О, Шенандо, там ждет невеста. Увы! Мой путь далек, далеко Миссури…”