У меня не шел из головы Кью-Си – красные кроссовки, настойчивый тон. Непонятно, чего мы ждем.
– Ты с ним говорил?
– Да, разобрались. – Он излучал уверенность.
– Так можем мы сейчас ехать?
– Ты мысли мои читаешь, – вмешалась, ненароком услышав нас, Ви. – Хватит с меня этой мутоты, наслушалась.
Я глянул снизу вверх на отца.
Он облизнул нижние зубы.
– Завтра чуть свет выдвигаемся.
– Что? – вскинулся я. – Но… нет… ты же говорил…
Отец зажал мне ладонью рот:
– Спокойно, Дэниэл. Знаю, что ты сейчас скажешь, даже слушать не хочу. Я чуть ли не почку Кью-Си пожертвовал, чтобы он завтра нас провел на съемки. Переночуем здесь.
– Здесь?
– Да, я снял для нас номер.
– Но ты же говорил – как только он приедет! Ты же говорил! – Я почти сорвался на крик.
– Помню. Я говорил – мы едем. Завтра. – Он глянул на Карен и закатил глаза, будто давно привык к моим капризам. И устремил на меня стальной взгляд. – Все решено. В одиннадцать тридцать, у входа в студию. Он дал мне слово.
– В одиннадцать тридцать? – переспросил я.
– Да, в одиннадцать тридцать, и ни на минуту позже. – Он приложил руку к сердцу. – Выспимся как следует, еще и позавтракать успеем.
– Ладно, – сказал я; получилось у меня даже не слово, а вздох. – Завтра так завтра.
– Решили тут задержаться? – спросила Ви, подступая поближе к отцу. – Она каждый раз меня заставляет из вежливости отсиживать второе отделение, но, может, я лучше сбегу, а потом внизу встретимся?
– Будешь одна тут куковать? – нахмурилась Карен. – Ты и пить-то не пьешь.
– Ну и что? Дэниэла, похоже, это устраивает. – Ви оказалась наблюдательней, чем я думал. – Может, какой-нибудь красавчик меня апельсиновым соком угостит.
– Устала – поезжай домой. А я себе такси вызову, – сказала Карен. – Я не против.
После перерыва мы подсели к ней за столик. Она устроилась на скамейке, на почтительном расстоянии от отца. Все второе отделение отвели гвоздю программы, аккордеонисту из Уитби. Звуки аккордеона были для меня непривычны, но поначалу интересно было смотреть, как тяжело вздыхает инструмент, как раздуваются и сдуваются меха, как щелкают клавиши под пальцами музыканта. Отец делал вид, что ему нравится, – ради Карен, настроенной на его волну. Но, как ни крути, сорок минут унылой русской балаганной музыки для кого угодно суровое испытание, и я заснул, привалившись к отцовскому плечу. Отец, должно быть, вскоре уложил меня на скамью, поскольку проснулся я от яркого света ртутных ламп над головой. Отец тормошил меня за плечо, будто бродягу, уснувшего на автобусной остановке. Карен обнимала его за талию, а на правом плече у него висела ее гитара.