– Ну, прощай, парень, будь счастлив! – И, открыв дверцу, ступил на асфальт. Встал возле заднего окна, забарабанил в стекло.
Отец отодвинул нож от Хлои, другой рукой схватил ее за горло.
– Дэн, протяни руку, – велел он, и я смотрел, как обойный нож ложится в мою раскрытую ладонь, будто в замедленной съемке. Нож был горячий, увесистый, влажный от пота. Отец приложил к стеклу пустую ладонь, и Кью-Си двинулся прочь от машины.
Вот он переступил через низкий железный барьер и вломился в высокие заросли чертополоха и ежевики. Помедлил перед колючей проволокой, огораживающей пастбище, перелез неуклюже и, быстро оглянувшись, стал продираться сквозь высокую траву к открытому участку.
– А про блокировку он забыл, – спохватился отец. – Придется тебе нас выпустить.
Дух в машине стоял тяжелый, просто не передать, пахло едким потом, испарениями. Мама, должно быть, уже проверила автоответчик. Почует ли она по моему грустному голосу, что я в беде? Мне всегда казалось, что у нее дар угадывать мои мысли раньше, чем те придут мне в голову, – может быть, она уже спешит сюда вместе с полицией.
Отец еще сильней стиснул Хлое горло, та постанывала, тихонько и жутко. Хотелось ее успокоить, но как, я не знал. Я глянул на лезвие, нет ли на нем крови, – крови не было. Повернувшись к Хлое, я увидел, что белки ее глаз покраснели как от усталости.
– Неважно, что вы натворили, – сказал я ей. Хотелось ее ободрить, а она только расплакалась. – Все будет хорошо.
– Слишком далеко все зашло, – сказал отец.
Я пропустил его слова мимо ушей.
Кью-Си еще не дошел до дуба.
– Обидней всего, что я эту работу любил. И был настоящим профи, мать твою, – продолжал отец. – Настоящим. А Палмер даже не соизволил со мной объясниться – сделал вид, будто меня нет, и все. “Он ведь даже не в штате? Тогда все просто, больше он здесь не работает”. Спорим, он и с Евой не говорил. Разыскал бы любого из нас двоих и сказал: “Дошел до меня слушок…” – и мы бы ему объяснили, что к чему. Занимался бы я и дальше любимым делом. Но кому из нас поверят – мне или ей? Взгляни на нее. Взгляни, какая она сейчас. Тише воды, ниже травы, а? Тихоня-гримерша, в чужие дела не суется. Да где там! Она совсем не такая, а мелочная, мстительная, она… – Он осекся – может быть, поймал свое отражение в стекле машины и, увидев себя со стороны, понял, насколько он нелеп – насильно удерживает в машине женщину и разглагольствует, до чего она мстительная; словом, я рад был, что он замолчал. Он зашел с другого конца: – Ты прав, ерунда все это. Надо было рассказать тебе начистоту, а там будь что будет. Но чем больше ударов на тебя сыплется ни за что ни про что, тем трудней их сносить. Боль накапливается. Я тебе уже говорил – бывает, весь мир будто против тебя, чинит тебе препятствия. Раз за разом. И с каждым разом все труднее встать, отряхнуться и идти дальше. Я не дурак – знаю, сам себе яму вырыл. Но теперь я поквитался – а на душе не полегчало.