– Ну что ж, раз Амелия поправилась, значит, музей можно открывать на радость Барнуму, – сказал Леви.
Черити покачала головой.
– Вряд ли. Пока вокруг толпятся эти узколобые фанатики Священного Писания, поносящие Барнума на чём свет стоит, обвиняющих его во всех грехах, музей открыть не получится.
– Чёртов Хант, – выругался Леви.
– Леви, выбирай выражения при детях, – укорила Черити.
– Прошу прощения, – извинился Леви.
– Впрочем, нельзя не признать, этот человек натворил столько бед, что нам и не снилось.
– Рано или поздно музей всё равно придётся открывать, – заметил Леви.
– Конечно, – согласилась Черити. – Ведь он куплен на заёмные средства, а Барнум очень щепетилен в таких вопросах. Иногда кажется, что его интересует только нажива сама по себе, но он очень не любит влезать в долги и не допустит просрочки выплаты.
– Это точно, – кивнул Леви.
Ещё бы он не знал. Барнум частенько говорил о займе, особенно в первые дни после открытия музея. А после того как поток посетителей возрос втрое, Барнуму начали мерещиться золотые горы, и он стал мечтать не только о погашении ссуды, но после стольких лет в долгах наконец зажить на широкую ногу.
– Продолжать выступать в музее Амелия не сможет, по крайней мере поначалу, – сказал Леви. – Если открывать музей с её представлением, обязательно найдётся тот, кому это не понравится.
Надо же, сколько всякой шушеры повылезало на свет божий из-за этого Илии Ханта, подумалось Леви. Не будь его выходки, дело бы ограничилось несколькими жалобами или обличительными заметками в газетах, но после покушения на Амелию продолжать представления с русалкой стало невозможно.
– А если не будет представлений, Амелии придётся уехать? – забеспокоилась Кэролайн. – Я не хочу, чтобы она уезжала.
– Когда-нибудь придётся, – сказала Черити. – Её дом в океане, а не среди людей.
– Я хочу, чтобы она ещё немного пожила с нами, – заявила Кэролайн.
– Я тоже, родная, – согласилась Черити, поглаживая дочь по голове.
«И я», – подумал Леви.
Благополучно проводив Черити и Кэролайн домой, Леви захватил для Амелии кое-какую одежду и вернулся на пристань. Добираться туда было не так уж долго, особенно в одиночку.
Русалку он заметил ещё на подходе к пристани. Она плескалась у самых свай и тоже его заметила, когда он приблизился к краю.
Её лицо покрывала серебристая чешуя, зубы заострились, словно иглы, но глаза, родные глаза Амелии сияли во тьме, и Леви охватила такая страсть, что он едва удержался на ногах.
– Амелия, – позвал он.
Когда она вскарабкалась на настил, серебристая чешуя обернулась перламутром кожи без малейшего следа от злосчастного выстрела, такой же гладкой и безупречной, словно у новорождённой, как при каждом превращении.