Буриданов осел (Бройн) - страница 22

Пути любви редко бывают кратчайшим расстоянием между двумя точками, они петляют туда-сюда, вдоль и поперек, развертываются, как серпантин, закручиваются в спираль, ведут через горы и долины, сквозь радость и муку, даже кажутся лабиринтом — особенно тому, кто по ним идет, ползет или летит. Так почему бы им не проходить и через чувственность? Но для Карла дело было даже и не в этом, ведь он уже любил ее с того момента, когда, проснувшись, улыбался (досада возникла лишь из ощущения, что он сделал что-то не так, и из боязни, что никогда не сумеет завоевать ее), вот почему нет оснований обличать его как мелкого искателя любовных приключений.

Существует изречение: истинная любовь всегда права! «Подумаешь», — сказала бы, постучав при этом пальцем по лбу, фрейлейн Бродер, когда была еще девчонкой с тощими крысиными хвостиками за ушами и таскала доски с развалин. Спустя годы она бы наверняка (после некоторого раздумья) сказала что-нибудь об этических категориях, которые нельзя выводить из более или менее устойчивых чувств. Но в ту ночь, около трех часов (обязательные косметические процедуры перед сном отняли у нее довольно много времени, зато потом она, как наименее пострадавшая, быстрее всех и уснула), будь фрейлейн Бродер склонна размышлять вслух, ее губы, вызывавшие такое восхищение, вряд ли произнесли бы что-нибудь иное, кроме «Жаль!» или «Слава богу!» (или что-либо подобное), и это относилось бы отнюдь не к изречениям или давно известным теориям любви, а к Карлу Эрпу, который разочаровал ее как мужчина и начальник.

Потому что он не соответствовал ее представлению о нем.

Конечно, ее вина, можно было бы сказать. Но ведь и она, самая трезвая из всех населяющих эту повесть персонажей, — дитя нашего времени, плод воспитания наших газет, нашей школы, нашей литературы, следовательно, ее учили, что у великих людей не может быть бородавок, они не могут ни проспать, ни ошибиться, некоторое время она пребывала в детском восторге от этих скульптурных памятников, потом стала находить их холодными, и чужими, и скучными, а в дальнейшем пережила обычные кризисы, когда на ликах героев обнаружились бородавки, когда оказалось, что жизнь состоит не из великих деяний, а из будничных мелочей, подчас приятных, но подчас и отвратительных, когда за верными решениями проглядывали далеко не благородные мотивы, когда выяснилось, что великие люди со страстью коллекционируют марки, а любовь причиняет боль и нуждается в подтирках. Кризисы такого рода она преодолела довольно рано. Монументальный портрет ее ученого отца сжался до размера переводной картинки с изображением надоедливого болтуна, беспрестанно рассуждающего о вещах, в которых он не разбирался, но потом снова вырос в портрет, сделанный в натуральную, соответствующую действительности величину, портрет талантливого человека, трагическим образом никогда не получившего возможности развить свои дарования; ее первая любовь, поэт, с которым она познакомилась благодаря своему восторженному письму, каждый вечер глушил в себе алкоголем человека старого мира, чтобы воспевать человека нового; функционер из Союза молодежи готов был бежать с ней (через Болгарию, от собственной жены) на Запад; романтика летних ночей в молодежных лагерях, о которой она мечтала, испарилась в единоборстве с комарами; дружбы распадались из-за бессмысленной ревности; картины, без которых, казалось, и жить-то невозможно, через полгода вызывали скуку; неделями подготавливаемые карнавальные вечера оканчивались рвотой; очарование любимых книг рассеивалось; с усердием выученное оказывалось ненужным. Она в самом деле научилась отличать идеал от действительности, искусство от жизни. И тем не менее всегда ожидала от людей больше, чем они могли дать. От Эрпа, например. Но все это не так уж ужасно, то был не кризис, не шок, только небольшое разочарование перед сном, который вовсе не пропал из-за этого, так, легкая тень на солнечном ландшафте ее радости: ее приняли на службу, она сможет остаться в Берлине, продолжать работать. Радость от работы и всего с ней связанного — вот что оказалось устойчивым, пронесенным через все разочарования, и, так как в конечном счете с ее работой было связано все (литература, политика, наука, техника и прежде всего люди), ее любопытство к людям и вещам осталось неизменным, как и давно намеченная цель. Еще школьницей, сидя среди многочисленных читателей в городской библиотеке, чтобы удовлетворить отцовскую беспорядочную жажду знаний, она постоянно задавалась вопросом, к чему в конце концов приводит каждого это чтение. За исключением матери (которая не без основания проклинала книги, считая их виновниками вечной нужды в семье), все люди, когда-либо оказавшие на нее влияние, считали, что чтение — дело хорошее. Сомневаться в этом было так же бессмысленно, как относиться скептически к таблице умножения, потому никто и не затруднял себя глубокими размышлениями, даже сами библиотекари, которые подобным утверждением и оправдывают свою необходимость для общества. Ей же (у которой перед глазами был и пример отца и бородавки на лицах героев, столь тщательно скрываемые литературой) это не казалось столь очевидным. С помощью научной литературы учились строить мосты и строили их, познавали законы развития общества и применяли их в жизни. Но какое воздействие оказывает художественная литература? (Даже если брать в расчет одну только так называемую хорошую?) Какие факторы здесь действовали, на кого и как? В самом ли деле изображение нравственного воспитывало нравственность, а изображение зла воздействовало устрашающе? Можно ли в каждом случае полагаться на желание читателя отождествлять себя с литературным героем? Кого привлекало неизвестное, кого — уже знакомое? Что вообще принималось к сведению и как осмысливалось? Какую роль играли опыт, образование, знание? Каков психологический процесс чтения? Учеба была для нее преимущественно поиском ответов на эти вопросы. Она усердно занималась техникой и статистикой библиотечного дела, так как видела в них инструменты, необходимые для будущих исследований. Ее не отпугнуло открытие, что многие до нее занимались проблемами подобного рода, она читала их труды и находила их столь же неудовлетворительными, как и работы по истории литературы, которые непонятным образом совершенно игнорировали историю литературного воздействия. Проходя практику, фрейлейн Бродер засиживалась над статистикой, проводила на свой страх и риск опросы (не ради результатов, а лишь для апробации различных методов) и вскоре поняла, что без специального образования в области психологии и социологии далеко не уйдешь. Но она была еще молода и после нескольких лет библиотечной практики училась бы дальше. В специальных журналах прошлых лет она нашла статьи по своей теме, некоторые из них были написаны Карлом Эрпом, статьи дельные, свидетельствующие об увлеченности автора своим делом. Она навела справки об Эрпе. Он был известен как хороший специалист, пользовался популярностью среди коллег; и она приложила все старания, чтобы попасть в его библиотеку. Но на ее вопросы о статьях он едва реагировал. Он пришел к ней, такой же, как и все мужчины, тщеславный, какими, в общем-то, бывают одни дураки, самонадеянный, впадающий от водки в меланхолию, почти равнодушный к проблемам, которые когда-то очень волновали его, интересующийся главным образом тем, удастся с ней переспать или нет. Все это было ей достаточно знакомо и почти не удивило ее, как не удивило и его замаскированное мнимой мудростью и иронией безразличие, да и о принадлежности к партии она спросила лишь для того, чтобы посмотреть, каков он будет при попытке ответить на этот вопрос (ей понравилась его беспомощность, ибо она ожидала цинизма). Немножко прискорбно, собственно, то, что он обидел ее, усмотрев в ней только предмет своих вожделений. Хорошо еще, что он явился неожиданно, и в ней не успело зародиться предвкушение радости, которое теперь пришлось бы хоронить. Но пора спать, иначе завтра врач заметит, что сердцу ночью не дали покоя. «Надо было просто выставить его за дверь, когда он завел эту дурацкую комедию с бутылкой водки», — подумала она напоследок. И заснула.