Буриданов осел (Бройн) - страница 21

, нынешний город четырех секторов, город двух миров, два мировых города), и обо всем этом у нее свое мнение, незаурядная эрудиция, острота суждений, интересно, очень интересно, но для него важно лишь то, что удается поймать на крючок ловко, словно случайно поставленных вопросов. Значит, в этой квартире она родилась, уже и тогда ворковали голуби (а он в это время был в последнем классе, потом в прусской деревне, потом учеба, разница в возрасте не такая уж неслыханная), да, она хочет остаться здесь, не потому ли, что у нее есть друг? Или нет? Пожалуй, нет, а собственно, почему нет? Разочарования? Она уклоняется от ответа, личное под запретом, правда только у нее, он же опять и опять о своем: ему не хотелось бы растить детей здесь, среди обвалившейся штукатурки и на асфальте, да и вообще брак… (ночью в комнате Элизабет тут опять пускается в ход наждачная бумага). Чем объяснить, что на самых лучших женщинах женятся не в первую очередь? Биологически или исторически обусловлено, что женщина стремится к супружескому ярму? Возможно ли вообще равноправие в браке? Как это влияло на детей: все эти (небольшая заминка) потаскушки на улицах в послевоенное время? У нее на все готов ответ, но она умудряется ничего не сказать о себе и не задает таких вопросов, на которые он охотно бы ответил, поражение за поражением, и вот в час ночи, когда бутылка опустела, он вдруг начинает рассказывать о себе, вначале чтобы вызвать ее на разговор, а в сущности, потому, что ему доставляет удовольствие поведать ей о своих горестях — кому же еще, кто поймет его, не Элизабет же, эта добрая, всем довольная душа (но об этом он не говорит, Элизабет для него табу). Он рассказывает о своей карьере, о трудностях начала (бывший садовник, солдат, военнопленный на скамье библиотечного училища, она читала «Актовый зал» Канта, так оно и было, именно так, тяжко и прекрасно, прекрасно и тяжко), о своих успехах, о доме, о саде, о машине: все, о чем мечталось, достигнуто, а дальше что? Фрейлейн Бродер со скучающим видом вертит свою рюмку, и у Эрпа ощущение, будто он сделал что-то не так. Может быть, она не терпит жалующихся мужчин, конечно, она разочарована, он сам разрушает то представление о себе, которое старается создать, может быть, она чувствует себя обиженной невниманием? И он мгновенно меняет тему и начинает говорить об интеллигентных девушках, о том, как им трудно, потому что мужчины (другие, не он, разумеется) не выносят, чтобы существа женского пола были равноценны им, а тем более превосходили их, видимо, есть какие-то законы эротики или секса, но они ведь в чистом виде (он не решается сказать «pur», чтобы не поправлять ее) не существуют — или все же существуют? — он плохо разбирается в этом, но слышал, будто другим мужчинам вроде бы известны такие законы. Но тут фрейлейн Бродер высказывается уже без обиняков, дает ему ясно понять, что для нее это не проблема, что она (большое спасибо за заботу!) не может пожаловаться на судьбу, и он (идиот!) воспринимает это как поощрение, решает, что его час настал, встает, обходит вокруг стола и приближает свое лицо к ее лицу. Когда он снова сидит на своем месте, она вдруг о чем-то спрашивает его, о чем-то глубоко личном, о чем не следует спрашивать после полуночи и бутылки водки (самой дорогой, импортной), а может, и вообще не следует спрашивать, ну, примерно: «Веришь ли ты в бога?», «Изменял ли ты уже своей жене?», «За какую партию ты голосовал в 1933 году?» Итак, она спрашивает (после шести часов безрезультатного флирта): «Почему вы в партии?» Как хорошо (приток под названием «расчет»), что ночной разговор с супругой должен быть кратким, без подробностей. Ведь сказать правду трудно не только потому, что она причинит боль другому, но и потому, что тогда пришлось бы признаться, что ты вел себя как клоун. «Извините, не понял». Она повторяет вопрос. Он прячется за галантностью: «Ночью, наедине с красивой женщиной — и вдруг такое? Знаете ли вы, как вы хороши?» — «Об этом мне уже говорили, притом более оригинально». И она снова повторяет свой вопрос. В конце концов он начинает с самого начала: война, фальшивые идеалы, внутренний разлад, кажущиеся смехотворными лозунги, которые принимаются всерьез лишь после того, как становятся заметными первые успехи в строительстве нового, антифашистка — руководительница их библиотечного училища, литература, борьба за мир, Союз молодежи, Маркс… но она перебивает его, ее интересует, не почему он вступил, а почему остался в партии, почему сегодня в ней. Он чувствует, что его атакуют, и пытается выяснить, что, собственно, она ставит ему в упрек. Его нытье (всего достиг, а дальше что?), сомнительную мораль? Но она ни в чем не упрекает его, лишь деловито интересуется, вообще она оскорбительно деловита. Последняя попытка спасения — взгляд на часы, испуг. Она его не удерживает. Потом, дома, в темноте, он по-честному подвел итоги вечера. Да, он был раздосадован. Но почему? Последние слова Элизабет он с чистым сердцем назвал глупостью. И все же они его успокоили. Любовь простительна. Было бы хуже, если бы она знала правду: он посетил свою сослуживицу с целью нарушения супружеской верности, что ни к чему его впоследствии не обязывало.