Возможно, тут-то и уместна поговорка: если хочешь врага нажить, так дай денег в долг. Понятно, долг в шесть тысяч — это тебе не шутка. Если в сестре говорит лишь подсознательная злость, что надо возвращать нам деньги, можно надеяться, что она сменит гнев на милость, как только выплатит долг или я прощу ей его. (Осталась всего какая-то тысяча!) Но пока я не могу и подступиться к ней с таким предложением — она обиделась бы и подумала, что я просто хочу умаслить ее.
Держит она сердце на меня, быть может, еще из-за моего недавнего замечания, что нелишне бы сказать нам спасибо, коль мы присматриваем за ее ребенком, или хотя бы сообщать нам, когда она, приходя с работы, забирает его. Хорошо было бы точно определить время, когда он под нашим присмотром, а когда — под материнским. Не приведи бог, собьет ребенка машина — кто будет в ответе? Случись беда, люди всю жизнь терзаются вопросом, почему несчастье постигло именно их, а не кого-то другого. Конечно, беда может произойти и тогда, когда с ребенка глаз не спускаешь, но тут по крайней мере нет столь страшного ощущения вины или хотя бы оно не такое острое, всепожирающее.
Но проблемы проблемами, а я, несмотря ни на что, испытывал радость, что закончил работу.
Внимательно проглядев свою рукопись — в двух экземплярах, — я вложил ее в новенькую сумку и отправился на студию.
Один экземпляр я отдал Рихтару, второй Иде. Ида в тот день была какая-то хмурая, а когда я сказал ей — постарайся, мол, не потерять рукопись, она вскипела и хотела мне вернуть ее. Потом мы пошли на просмотр только что законченного фильма. После просмотра, на котором были оба директора, оператор, актер, игравший заглавную роль, монтажер, сотрудник министерства культуры и прочие гости, в дирекции состоялась дискуссия. Сначала взял слово Рихтар как ведущий редактор сценарного отдела. Он сказал, что фильм длинен, что придется его безжалостно сокращать, и преимущественно те сцены, где появляются бутылки с алкоголем. Затем он предложил выбросить все вставные реминисценции. Ничего не скажешь — его замечания были высокопрофессиональны. После него говорил заместитель главного редактора. Ему-де не понравилась сцена, где пьяные студенты ломают стол, да и некоторые реплики героев. Потом наступила минута, когда должен был выступить я. Начал я издалека: не всегда, мол, стрелочник виноват и не каждый трактирщик — вор, а мы слишком уж часто срываем свою злость на маленьких людях. И думается, что дети мещан и «обывателей» не обязательно должны быть людьми плохими или инертными. Я предложил отсечь конец фильма. Хотя мои предложения носили весьма конкретный характер, один из директоров посоветовал мне быть не столь академичным и говорить по существу, хотя сам за минуту до этого прочитал одну директиву министерства культуры, по отношению к которой предлагалось занять однозначную позицию. Вот я и занял такую позицию. Я объявил, что герой фильма не ярко выраженный мещанин и потому не совсем ясно, откуда берутся нехорошие замашки у его отпрыска. Создатели фильма, замысел которых эта фигура несколько переросла и стала симпатичнее, чем они того хотели — возможно, определенную роль сыграла тут внешность актера, — не могли с моим мнением согласиться. Они стремились сделать главного героя явным мещанином — а иначе фильм был бы весьма уязвим. Поэтому все старались незаметно обойти мое замечание, да я и сам на нем не настаивал — зачем же быть свиньей? Однако на мою реплику обратил внимание второй директор: он сказал, что ему тоже герой не показался таким плохим, каким хотелось бы его видеть.