Дни были теплые, сухие, рассветы ветреные, а иногда обжигали морозцем, ненадолго украшавшим серебряными узорами железные крыши и стоявшие на приколе машины. С каждым днем я становился крепче: уровень кровяных шариков достиг нормы. Вместе с тем исчезли усталость и чувство тревоги. Я мог снова читать и спокойно разговаривать с пациентами — если ими оказывались сердечники, то их донимали совершенно иные ощущения, и меня они считали малость изнеженным и не таким уж больным. Тот, кому в наследство достается порок сердца, почему-то мнит себя куда большим страдальцем в сравнении с тем, кто наследует леность и созерцательность, а стало быть, и эту пресловутую изнеженность…
Врачи уверяли меня, что мое здоровье в моих руках. Но это не совсем так. Ведь сам по своей охоте человек не станет злобствовать. В больнице я ни разу не выходил из себя — или, может, всего на какую минутку. Кстати, эта гневливость у меня от отца. Он, бедолага, разъярялся чуть ли не до последнего вздоха. У отца была свежая, непомраченная голова, и ему было на что гневаться. Вокруг него постоянно стоял крик, гвалт, никто до конца так и не верил, что он действительно тяжко болен. Только я один знал, что у отца рак, и, стало быть, только я и мог по-настоящему жалеть его. И было боязно с кем-нибудь поделиться — не дай бог, отец стороной узнает свой приговор. Он-то был убежден, что боли в желудке наконец пройдут и он выздоровеет. Ведь минуло всего несколько месяцев, как он сгрузил в сарае тридцать пять центнеров угля. Тогда ему было шестьдесят девять. А после семидесяти вдруг сразу сдал — прямо с лица сошел. Оперировали его дважды, но толку чуть: в среду 29 августа 1979 года в четверть шестого утра отца не стало. Как раз в тот день мы собирались отвезти его в больницу — там бы он получил по возможности все: переливание крови, морфий, и на какое-то время ему бы полегчало. Прощание с земной юдолью не превратилось бы в такую муку. Уже лежа в больнице, я открыл на заложенной обрывком бумаги странице книгу «Тысяча и одна ночь», где речь идет о двух морочащих друг друга плутах, — на этой бумажке оказались номера спортлото и приписка отцовской рукой: «Паскудство!» Должно быть, он ничего не выиграл. Как больно было смотреть на родной почерк и задним числом переживать обиду и гнев отца на свое невезенье. И теперь это вовсе не казалось мелким — пожалуй, мне тоже после смерти многие простят грехи, как я простил их отцу. Лишь тот, быть может, не простит, кто не любил меня.
Нет, далеко не все в наших руках. Зачем обманывать себя? Зависит ли от нас, скажем, наш рост! А-а, к чему это мудрствование…