Красный церковный служка откашливается, как будто собрался затянуть рождественскую песню:
Некоторые считают, что нам необходима определенная мера страданий, без которых мы бы не умели ценить время, когда свободны от них… или даже испытывать счастье…
Шарло перебивает:
Но нам вовсе не требуется так много. Мы накормлены ими до скончания века.
Маленький заговорщик ударяет кулаком по столу:
Опять эти разносчики спор счастья снуют из комнаты в комнату? Дарят милостивые инъекции, которые успокаивают тебя, суют тебе в уши и нос ватные шарики, смоченные какой-то жидкостью, затыкают рот мягкими убеждениями, убаюкивают своими песнями. Кормят тебя жизнью, которая у тебя якобы будет после операции.
Поваренок отмахивается, художнику кажется, что он даже видит сквозь дверь его пренебрежительный жест:
Гораздо лучше будет предположить, что никакого доктора Готта вообще не существует. А если он и есть, то это должен быть какой-то гогочущий шарлатан, безмозглый коновал, который вечно попадает своим скальпелем не туда, куда нужно. Операция Вселенная – одно громадное шарлатанство, звезды, проколы от швов, бездна черных дыр. Поверьте, лучше уж умереть, не ожидая утешения с небес. Пропадать так пропадать. Одиноким и безутешным, потерянным и покинутым. Не ожидать ни милости, ни того, что будет после, – это ли не высшая свобода. Осознание всеобъемлющей безнадежности дарует единственную возможность жить дальше. Пощады не будет никому, доктор Готт. Так и должно быть. Эта белая клиника мне нравится, она даже лучше, чем я мог мечтать. Безутешный рай. Давайте поможем художнику.
Грум в красной форме вдруг произносит:
Вы ведь не думаете, что мы когда-нибудь выберемся отсюда? Что это за отель? Здесь нет даже лифтов, только лестницы.
Но художник ведь исцелен, или все же нет? – вставляет первопричастница, маленькая, нежная белая совка.
Церковный служка начинает снова:
Вы знаете серию холстов с молящимся человеком? Он написал их в Сере, в Пиренеях, в 1920 году, в том же году, когда умер Модильяни. Некий месье Расин служил ему натурщиком. Есть те, кто утверждает, будто он религиозный живописец. Художник распятого творения. И его спасения. Но с чего бы это и зачем? Не существует никакого спасения иначе чем в красках. Чего только люди не придумают.
Тихо, там кто-то слушает у двери. Я проверю, говорит мальчик-кондитер с большим красным ухом.
И он встает, крадется на цыпочках к двери и резко ее распахивает. Никого нет. Ни души. Художник уже ускользнул за угол, ни разу не шаркнув ногами в белых тапочках.
Служка же теперь утверждает перед комитетом заговорщиков, будто видел молящегося в клинике, сразу узнал его. И даже заговорил с ним. И он рассказывает о своей встрече, как он обратился с вопросом к господину с длинным лицом и густыми бровями: