Ты должен теперь идти, нам нужно посоветоваться. Мы свяжемся с тобой, когда понадобится.
И это все, никаких упреков, никакого допроса? Только это немое появление перед комиссией, перед их испытующим взглядом, явный призыв преступить запрет?
Художник еще раз оборачивается и окидывает взглядом весь комитет заговорщиков или суд детей. Потом тихо закрывает за собой дверь. Но внезапно маленькое каверзное любопытство не дает ему уйти. Он хочет послушать под дверью, о чем будет советоваться собрание. И он прижимает ухо к белой выпуклой двери.
Голоса трудно различить, они перетекают один в другой, накладываются друг на друга, говорят одновременно, внезапно замолкают. Невозможно понять, говорит ли мальчик-кондитер, посыльный, один из воспитанников приюта, первопричастница?
Отдельные реплики и выступления не складываются во вразумительное целое. Один раз речь заходит о железнодорожных путях, ведущих к местам с польскими названиями. Потом снова разговор о клинике, каких-то творящихся здесь делах. До него доносятся вопросы, за которыми следуют секунды молчания.
Доктор Готт в курсе, как вы думаете?
Можно ли ему доверять? Нам следует быть с ним осторожнее.
Почему он это делает? И делает ли он что-нибудь вообще? Я не видел его уже несколько недель. Он скрывается где-то здесь.
Затем тоненький, дрожащий голос, это определенно Шарло, который на этот раз говорит с решимостью и укоризной, но его первую фразу художник, очевидно, не услышал:
При таком невыносимом многообразии… всевозможных страданий и боли? Если он всеведущ, то должен об этом знать, обо всех, кто испытывает боль, кому она затыкает рот, кого заставляет кричать. Если он всемогущ, то мог бы с таким же успехом сотворить жизнь без страданий. Это было бы замечательным вариантом. Он сделал бы так, будь он действительно добр. Но он играет на руку палачам, он подарил им неограниченные возможности для их ремесла. Все эти нежные слизистые оболочки, барабанные перепонки, ногтевые ложа, соски, шелковистая мошонка, вся чувствительная кожа, покрывающая человека. Сплошь открытые ворота для боли. В подвалах на улице Лористон каждый день с радостью пользуются его полной поддержкой. Он щедро одарил гестапо. Это он подкладывал Клаусу Барби пластинки с Бетховеном.
Следующим взял слово один из приютских детей в голубом, он, по-видимому, встал, звук отодвигаемого стула послужил ему маленькой увертюрой:
И патент на страдания несомненно принадлежит Всесоздателю. Ведь если это не он сам создал боль, то почему он ее допускает? А вы подумали о страданиях животных, скотобойнях, внезапной удушливой тесноте, о чудовищном страхе перед клинком и стержнем, о хрусте костей, содранных кожах, искромсанных шкурах? Он должен был бы содрогнуться перед этим нескончаемым кошмаром, изойти криком, его должно вывернуть от отвращения. Или уж, по крайней мере, ему следовало бы умолкнуть из чистого ужаса. Что он, впрочем, давным-давно сделал. Возможно, от стыда.