Да здравствует Франция! Ги Моке был самый юный, всего семнадцатилетний, после покушения в Нанте, 22 октября 1941 года.
Письма из Германии, которые я получила от моей сестры Алисы, не предвещают ничего хорошего. Алиса приехала в Париж, привезла в багаже несколько украшений моей матери, которые мы смогли продать. Мы перебивались изо дня в день, но мы выжили. Это была ежедневная борьба. Но в 1935 году мы так истосковались по нашим родителям, что отправились в Берлин, куда их между тем забросила судьба. Я была потрясена, увидев такое множество флагов с гитлеровским крестом в Берлине, отец постарел, сдал, и будущее виделось ему в черном цвете. Он задумывался, не следует ли ему поискать убежища в Японии. Мой визит резко оборвался. На меня донесли, я получила вызов в гестапо, где мне приказали немедленно покинуть территорию. Я была очень напугана и одна села на поезд в Париж. Родителей и обеих сестер я больше никогда не увидела.
Гард! Это же я, Хаим, поговори со мной! С кем ты разговариваешь? Ты меня больше не слышишь? Я же не умер. Ты только что говорила со мной. Когда ты ушла на Зимний велодром и больше не вернулась, я был в отчаянии, понимаешь. Я написал тебе письмо в лагерь Гюрс, хотел отправить тебе деньги. Ответ не пришел, вам, наверное, не разрешалось писать. Я не хотел смириться с тем, что потерял тебя, ходил на Вилла-Сера в твоей одежде, чтобы ты вернулась, нюхал твое мыло, я нашел твой волосок, я повсюду следовал за твоим запахом, искал тебя в шкафу, обмотал в середине лета твой шарф вокруг шеи. Иногда я просто произносил твое имя, кричал его в пустоту мастерской, и было хорошо хотя бы вот так просто кричать твое немецкое имя, которое я никогда не любил. Герда! И мне становилось лучше. Теперь оно вдруг стало мне близким, оно было моим неудачливым беглецом.
Я получила посылку от матери с почти новыми платьями. В тот день я выглядела достаточно хорошо одетой. Я подошла к столу, где сидели русские и поляки и Карлос, парень из Коста-Рики. Мы стали знакомиться. Имя Сутина я раньше никогда не слышала, товарищи за столом со смехом представили его как «великого художника». Он улыбнулся, и мне сразу все в нем понравилось, его губы, ироническая улыбка в его глазах, просвечивающая сквозь сигаретный дым. Он говорил по-французски со славянским акцентом, café-crème, который стоял перед ним, был необычно светлым.
Гард, я потом снова ходил по кафе Монпарнаса, спрашивал в «Ле-Доме» и «Ротонде», не знает ли кто-нибудь что-то о Гюрсе, как там содержат интернированных, достаточно ли у вас еды. Никто не мог сказать мне ничего определенного. Только то, что все немцы были интернированы как враждебные иностранцы. Я вернулся в Сиври, вспоминал о нашем лете, когда я рисовал детей на дороге, пытался рисовать, но ничего не вышло. Моего ангела-хранителя поглотил велодром, он теперь в Пиренеях, и у меня нет от него никакой весточки.