Он часто прогуливает занятия в хедере, убегает в лес и сосновым сучком рисует на песчаной лесной почве, быстро чертит одно лицо, перечеркивает, рисует следующее. Растянувшись на земле, часами смотрит в небо, черные верхушки деревьев машут слева, и справа, и в вышине. В этом небе нет порядка. Когда так лежишь на спине и смотришь в небо, все тянется кверху, сила тяжести исчезает, все поднимается ввысь, и колышимые ветром ветви танцуют вокруг. Его глаза тоже поднимаются ввысь. И с трудом находят обратный путь.
Для братьев это как молитва, они думают, что, колотя его, они угождают Неназываемому. Не делай себе никакого изображения! Они хотят выбить из него эту жажду. Но он уже не способен остановиться. Отец бежит к ребе. Что мне с ним делать, это какая-то болезнь, он не желает быть ни сапожником, ни портным, только и знает, что малевать и царапать. В лес сбегает. Ну что за напасть.
Его отправляют в Минск в ученики к шурину Соломона, тоже портному. Но он показывает себя чересчур неловким. Иголка и нитка? Вся жизнь с иголкой и ниткой? Только не для него. Тогда его определяют к фотографу, чтобы он научился хотя бы ретушированию. Но из этого также ничего не выходит. Фотографии не догадываются о его тайне. Зато в Минске есть некий господин Кругер, который дает частные уроки рисования и обещает успех в течение трех месяцев. Это был, кажется, 1907 год, точно он уже не помнит. Его друг Миша Кикоин из Гомеля уже здесь. Они хотят рисовать, рисовать.
Его первые деньги – это компенсация за побои. Они же – его деньги на дорогу. Летом он возвращается из Минска в штетл. Поговаривают, будто даже в синагоге он все что-то чертит и чертит на своих обрывках. Он рисует молящегося ребе, пока его сыновья яростно ему машут и грозят кулаками. Едва он выходит на улицу, один из них, мясник, подзывает мальчика к себе и отводит в закуток позади своей лавки. Внезапно он хватает его одной рукой за затылок, пригибает вниз, сдавливает шею так, что он едва не задыхается, и, прижав боком к животу, стегает кожаным ремнем по спине, по заду, по ногам. Красное, искаженное лицо торчит из-под мышки. Мальчик видит окровавленный фартук резника и мертвые, капающие туши животных на крюках. Может быть, взбешенный мясник и его зарежет? Хочется крикнуть, но крик застревает у него в горле:
Я не хочу утонуть в собственной крови!
Даже сейчас в катафалке он чувствует эту руку, сдавившую ему шею. Потом хватка вдруг ослабевает, и он оседает на пол. Притворяется мертвым. Со временем он научится быть живым трупом. Мясник грубо поднимает его и вышвыривает на пыльный двор. Там его находят братья и относят, как мешок, домой. Потом еще несколько дней он сплевывает красную жижицу, все его тело покрыто бесчисленными кровоподтеками. Это уже слишком. Мать изливает свои горестные жалобы в полиции, о да, Сара внезапно обрела голос! Ее отсылают прочь – полиция высокого царя не имеет к этому отношения, всего лишь какая-то пошлая историйка между жидами, разбирайтесь с этим сами в мировом суде, какой вы себе определили.