Он уже сбежал из Улья, он уже в Сите-Фальгьер, в мастерской с рваными обоями. Ненависть к стенам, он хочет разорвать их тоже, что-то ведь должно скрываться за ними, конечная тайна живописи, картина-абсолют, которая уже не может быть уничтожена лезвиями ножей.
Посетительница потрясена, когда он называет себя убийцей своих картин.
Все, что вы здесь видите, ничего не стоит, это просто грязь, но это все-таки лучше, чем картины Модильяни, Шагала и Кременя. В один прекрасный день я убью свои картины, но они слишком трусливы, чтобы сделать то же самое.
Со всех сторон в уши живого художника-трупа внутри «ситроена», медленно катящего в Париж, пробирается бормотание:
Предатель! Осквернитель собственных картин!
Ребе, и Збо, и разочарованные друзья – все упрекают его. Никогда прежде они не видели такого голода. И Сутин в ярости выбегает из дома.
Внезапно катафалк останавливается. Художник открывает глаза. Тусклый свет, шторы покачиваются, должно быть, где-то сквозит. Где Мари-Берта? Только что она провела влажным платком по его лбу, открыла флакон с раствором Сертюрнера, капнула ему несколько мягких капель на язык так, как учила Ланнеграс.
Мари-Берта исчезла. Он лежит на помосте, все еще внутри катафалка. Оба водителя еще здесь. Он слегка поворачивает голову вперед в их сторону. Теперь он видит, что это два совсем других человека, они смотрят на него, улыбаясь. Куда же подевались настоящие, прежние похоронщики, молодой и упитанный? Вы из хевра кадиша, вы принадлежите к братству? Они только улыбаются.
Катафалк остановился. Его ухо прислушивается к звукам. Они окружены. Там снаружи тарахтят мотоциклы, яростно лают собаки. Они ли нас выследили, или мы сами уперлись в дула их пулеметов, петляя по затерянным, крошечным проселкам?
Задняя дверь распахивается. Затянутый в черную кожу главарь, щурясь, молча, глядит внутрь, потом торжествующе захлопывает дверь. Когда она была открыта, художник увидел в центре перед собой пряжку ремня. На ней – орел. И ясный оттиск металлической печати: С НАМИ БОГ.
Это он! Мы его взяли!
И вой поднимается над стаей. Труп художника пытается разобрать, говорят ли непрошеные гости на оккупантском немецком или на милицейском французском. Он напрягает слух, чтобы уловить несколько обрывков фраз, но слышит только шипение и гортанные раскаты, прерывистое карканье и командные интонации, вой и визг, скрежет, лязг и треск. Это не немецкий, в Вильне он слышал достаточно немецкого, чтобы узнать его. Кто же это? Гитлеровцы, милиция Дарнана, русские черносотенцы, которые добрались и сюда?