Даже сейчас, в катафалке, который унесет его в белый рай, Сутин чувствует на себе вину и проклятие за то, что его малодушное ухо внимало этому пьяному проповеднику из Ливорно. Моди больше не осознавал, кто он такой. Он требует, чтобы Сутин пил, вынуждает быть пьяным, приказывает наконец читать книги.
Опьяняйтесь! – кричал Бодлер ему в ухо. И он вынужден подчиняться, передавать крик дальше.
Данте он выплескивает, дребезжа голосом и размахивая руками, на бульвар Монпарнас, так что прохожие испуганно отшатываются в сторону, а Бодлера высасывает искривленными губами, как цитрусовый плод. Смерть влюбленных! La mort des amants! Постели, нежные от ласки аромата, как жадные гроба, раскроются для нас[10].
Но только когда он читает наизусть Дантов ад с мучительными воплями проклятых, его голос звучит еще ядовитее, еще пронзительнее. Тринадцатая песнь! Когда персонажи пересекают кровавый поток и попадают в Лес самоубийц, которые превращены в дикие кустарники, терзаемые гарпиями, он стонет и хрипит так, что слушатель содрогается:
Не ломай, мне больно! – вопит Модильяни в Сите-Фальгьер.
Путешественник по загробному миру ломает ветвь, видит истекающую из нее кровь и слышит голос, израненная душа Пьера делла Винья кричит:
Прекрати мученья! Ужели дух твой до того жесток? Мы были люди, а теперь растенья[11].
И Моди хрипит и корчится в лишь отчасти притворных туберкулезных муках. Слова и кровь струятся из разлома. Моди сам – отломанная ветвь, он – страдальческий голос самоубийцы. Он – кровоточащее легкое Данте. Он – чахотка Вселенной. И Сутин, широко раскрыв глаза, сидит на осажденном клопами матрасе и кусает свой рукав. Данте дико хрипит прямо в ноющую стенку его желудка. Моди – свой собственный король, король Ливорно. Ему не нужен никто, кроме вот этого одного.
Бесстыдство Моди. Он рисует в открытую, так же как любит в открытую. Пьяный, он стягивает с себя одежду и демонстрирует свое божественное тело английским дамам, которые с возмущением отворачиваются. А как бесстыдно он пишет своих обнаженных богинь, которые выставляют напоказ перед зрителем свои груди, бедра, темный спутанный треугольник. Робкие продавщицы и провинциалки, приехавшие в столицу, чтобы найти свою судьбу, которых он с рутинной уверенностью затаскивает к себе в мастерскую и раздевает. Антония, Адриана, Роза, Луиза, Виктория, Маргарита, Альмаиза, Лолотта – ничего не осталось от них, только поза на его полотнах, только красивое лицо и обнаженное тело на диванах и кушетках. Их великолепные груди, черная рощица, зовущее лоно.