Он часто видит во сне этого доктора Бардамю, мчащегося вслед за ним на улицах Клиши. Теперь он превратился в брызжущего слюной карлика, в руках у него шелестят едкие листы, на которых он называет истекающего кровью пациента и подобных ему не иначе как паразитами, подонками, мучителями Европы. Это его бранные памфлеты, в левой руке: Безделицы для погрома, в правой: Школа трупов. Доктор кричит, захлебывается собственным голосом, не зря он стал другом и почитателем усатого гримасника: Искоренить, перетравить эти полчища крыс, истребить выродков. Чтобы никого не осталось. Не оставляйте ни одного, вы слышите… кричит доктор-изувер, который когда-то в Клиши подобрал его, художника, и помог ему.
И желание доктора Бардамю исполняется, оккупанты приходят в мае сорокового, чтобы на деле осуществить ту чистку, которую он так вымаливал. И они поражаются, с какой жадностью их здесь впитывает яд. Бардамю намерен превзойти, посрамить самых оголтелых из них, упрекая их в малодушии, и притом заканчивает жизнь даже не в Зигмагингене, а мирно в своей собственной постели в Медоне. Если бы доктору Бардамю сделали вскрытие, патологоанатом изумился бы, сколько яда может вырваться из одного трупа. Столько яда нет ни у одного человека. Ему нет конца. Позже его почитатели будут с жадностью высасывать едкий сок из отверстий, оставленных после литературной аутопсии, превратят его в своего хамского святого, выпьют с невнятным бормотанием его бесстыдное евангелие соплей и ненависти. Изуверская глотка нашла превосходных апостолов.
Художник ясно слышит, как доктор Бардамю бежит за черным «корбияром», фыркает, мчится что есть сил за медленно продвигающимся катафалком. Он уже настиг его, вот он бьет кулаком по задней двери, прижимает к стеклу свое лицо, которое художник с содроганием узнает.
Паразит! – кричит доктор Бардамю. – Подонок! Крыса!
И снова ударяет кулаком по черной жести. Может быть, он из отряда викингов, из той отбившейся шайки черных волков, что напали на художника в его «корбияре»? Пациент ясно видит волкоподобного доктора позади автомобиля, створки задней двери внезапно стали прозрачными, и ядовитое дыхание из пасти Бардамю явственно проникает внутрь.
Санитарная служба!
Художник уверен, что ясно и отчетливо слышал эти слова из-за двери. Он делает движение, будто собирается встать со своего металлического одра, но тут же падает обратно, обращает взгляд к стене, снова скрючивается в болезненной позе эмбриона. Снаружи проплывают скудные, усеянные бойкими воронами картофельные поля, и на его лоб опускается ладонь.