Нельзя этого делать. Ни в коем случае нельзя.
Но хвост почти оторвался.
Как же я голоден! Даже после обеда и двух сардинок.
Это из-за того, что Франта сказал. Когда мы вернулись в свою комнату после игры, он сказал: «Нешарим! Как бы я хотел, чтобы у нас был гигантский торт на всех. Огромный шоколадный торт и надпись «Чемпионы» серебряной, нет, золотой глазурью». И мы все прикрыли глаза и притворились, будто едим торт. И с той минуты я только и мечтал о чем-то вкусном — отпраздновать победу.
Что ж я ее не праздновал, пока ел первые две сардинки?
Нет, это будет нечестно, я не должен. Ни в коем случае.
Ни за что, ни за что, ни за что.
Из женского корпуса я выходил по задней лестнице, потому что Феликс говорил, он где-то видел там вчера мяч. И потому что надеялся избежать встречи с Мариэттой, пока еще чувствовал во рту вкус того отломанного хвоста, хвоста, который по праву принадлежал ей. Ведь она действительно любит сардинки еще больше, чем я.
Спустившись по лестнице, я заметил вдали, в темном проходе, две фигуры. Они стояли обнявшись, один из них (или одна) гладил другого по спине, руки двигались вверх-вниз. Пока я соображал, идти ли дальше или остаться на месте, фигуры отделились друг от друга и парень вышел во двор. Подросток или юноша, отсюда не видно. Наверное, ровесник Франты или помоложе. Высокий, с широкими плечами. Он остановился шагах в десяти от двери и повернулся. Мгновение спустя вторая фигура последовала за ним, взяла его за руку. Перед тем как они поцеловались, я успел разглядеть лицо девушки, но, по правде говоря, мне это не требовалось: я и так узнал бы Мариэтту, даже издалека.
— Миша, — позвала мама, — подержи, пожалуйста, стул. У него одна ножка короткая, боюсь упасть.
— Мне пора идти, — заспорил я. — До премьеры всего час, мне же надо пообедать.
— Твоей опере задник нужен или как?
— Ладно, — сказал я и ухватил стул за спинку.
— Сам посмотри, — предложила мама, осторожно ступая на стул. — У дома нет трубы. Как это может быть дом без трубы?
Забавно слышать такое от мамы. И непривычно видеть ее с кистью в руке. Не припомню, чтобы она рисовала или раскрашивала вместе со мной в Праге, не говоря уж о каких-то художественных затеях. Но тут все по-другому.
Мама даже говорила мне, что ее начальник, голландец Йо Спир — а он настоящий художник, — хвалил ее: у мамы получаются лучшие во всей мастерской мягкие игрушки. Она шьет плюшевых мишек. «Как бы я хотела оставить одного для тебя. Они очаровательны», — сказала мне мама несколько недель назад. Ясно, она пыталась сказать мне что-то ласковое, поэтому я даже не стал напоминать, что давно вырос из таких игрушек. Зато я говорил о ее работе кое-кому из ребят, и те не поверили — не поверили, что нацисты заказывают нам шить для них плюшевых мишек, не поверили, что у мамы они здорово получаются.