20 августа 1864 года шкипер открытого моря Фабиан Хук, единогласно избранный капитаном шхуны «Александр II», поднял якорь и поставил паруса. Прощай, родная Балтика, прощай, дорогая Суоми!
В общей суматохе и сумятице чувств, владевших экипажем и пассажирами — одни ликовали, другие плакали, — только капитан Хук сохранял невозмутимость. Тщательнее обычного одетый, с короткой трубкой в зубах, он стоял на мостике и ровным голосом отдавал команды. Глядя на его спокойное, с каким-то даже будничным выражением лицо, невозможно было догадаться, что волнуется он больше всех. Волнуется оттого, что впервые самостоятельно ведет корабль и что корабль этот ненадежен и перегружен, что впереди многомесячный и многотрудный путь через три океана и что на борту шестьдесят четыре человека, половина из которых — женщины и дети, за чьи судьбы он один несет ответственность перед Богом, людьми и своей совестью… Но нельзя, ни в коем случае нельзя выказывать волнения, ибо спокойствие капитана — залог порядка на судне.
«Александр II» спускался на юг вдоль западного побережья Африки. Еще совсем недавно, несколько лет назад, на этих путях часто встречались суда работорговцев, увозящих африканских негров в неволю. Финские колонисты плыли в обратном направлении.
На подходе к мысу Доброй Надежды шхуну взял в оборот шторм, да такой, что почти ни у кого не оставалось надежды на благополучный исход. Дряхлое перегруженное судно с таким трудом взбиралось на гребень очередного гигантского вала и так при этом трещало, что казалось, вот-вот развалится подобно старой бочке с рассохшейся клепкой. Хотя все паруса, за исключением небольших триселей, были заблаговременно убраны, рангоутное дерево угрожающе скрипело. Шхуна шла крутой бейдевинд[55], содрогаясь от ударов волн по скулам.
Капитан Хук сутки не покидал мостика, руководя действиями матросов, а когда младший штурман уговорил его отдохнуть, «хотя бы пару склянок»[56], он отправился не в каюту, а в трюм, где в страхе и отчаянии, в хаосе разбросанных качкой вещей сидели и лежали пассажиры. Позеленевшие лица, безумные глаза, плач детей, запах рвоты… В одном углу пастор Хаккенвейн, решив, что пришел Судный день, пел псалом «Пусть уходит сладкий мир», и несколько дрожащих голосов ему подпевало; в другом — старый кузнец Ильмаринен читал вслух приличествующие моменту строки из «Калевалы»:
Горе мне, что я поехал,
Что я вышел в это море
На открытое теченье
На колеблющихся бревнах…
Но видал я редко бурю,
Чтоб была подобна этой:
Страшны бурные потоки,
Эти пенистые волны…