Потратив почти все силы на то, чтобы выбраться из запутавшегося одеяла, Горький поднялся с кровати. Опираясь руками о стены, поплёлся на кухню, сбил несколько стоящих под ногами бутылок и, будто выдохшийся марафонец, рухнул на стул.
За окном стояла привычная серость — слегка светлее, чем ночью. День либо заканчивался, либо просыпался следующий. Двадцатичетырёхчасовые отрезки, именуемые сутками, перестали существовать. Горький не знал, сколько прошло дней с того звонка. Время превратилось в нескончаемую цепочку пьянства и сна, пьянства и сна…
На столе валялся разломанный в щепки телефон, на полу — осколки бутылок и посуды, зудели покрывшиеся кровавыми корочками раны на пальцах и костяшках. Всё, что в недавнем времени произошло на кухне, исчезло из памяти, также как в бутылках исчез алкоголь. Неизвестное количество часов или дней были вычеркнуты из жизни. Но не тот звонок. Будто кто-то отформатировал участок жёсткого диска, но не смог удалить повреждённый файл.
Горький проклинал отца Ксении за то, что тот позвонил. Хантер не должен был знать, что случилось с клиентом в реальной жизни. Хантера это не касается. Он не несёт ответственности за ту смерть.
Мысли охотника крутились по заученному годами маршруту. По негласным правилам хед хантеров — Горький был полностью чист. Но в голову, словно паразиты в корневую систему, лезли слова Тощего: «Ты хантер, потому что сам обожаешь эту игру!», «Чтобы сделал ты, если бы тебя попросили выйти навсегда?».
После нескольких ударов по клавиатуре, ноутбук вышел из спящего режима. На экране появилось письмо от Сухова. Горький вспомнил про клятву. Как ни странно, но он был даже рад её видеть. Сейчас клятва казалось хантеру спасательным кругом. Она стала поводом, чтобы снова использовать браслет.
* * *
Редкой струйкой люди стекались в затемнённый зал и прижимались к стенам. Многие несли с собой цветы. Электрические подсвечники, довольно правдоподобно имитирующие колыхание огня, играли бликами на мраморном полу. Цокот каблуков был единственным шумом, который осмеливались создавать присутствующие. Он поднимался над головами, отражался от скатов острой крыши и растворялся над антикварной люстрой.
Люди по очереди подходили к гробу, трогали девушку за руку или целовали в лоб. Они приносили в дом скорби слёзы, а забирали с собой — церковный запах.
Отец Ксении сидел у изголовья и рассматривал пришедших. Знакомые лица он воспринимал почти как подарки, но таких было слишком мало. Чем больше приходило незнакомых, тем больше он убеждался, что не знал свою дочь.