Какое это горе для человека, который хочет быть гением, который мнит себя мыслителем, который так себя любит и превозносит! А тем не менее видит, что он — пшик! Не всем, не всем ведь свойственна эта лихорадка, это желание быть первым, что-то творить — многие довольствуются малым и живут спокойно — вот как ты, например… — добавил вдруг Холмиков, обращаясь к мужчине напротив. — Но горе тем, кто достаточно развит и достаточно самолюбив, но при этом недостаточно оригинален и
самобытен! — при этом слове он поглядел мужчине прямо в глаза и сделал жест правой рукой, будто ввинчивал лампочку. — Но ты скажешь: а как же многие люди, что занимаются переводом, или историки литературы, критики и вообще все те, кто изучает то, что другие люди
создают! Ты скажешь, что же, им всем, получается, нужно дружно забраться на подоконники? Скажешь: ведь их деятельность полезна, необходима для человечества, и будешь прав! Только одно лишь здесь не сходится:
меня всё это в какой-то момент — уже пару лет как — перестало удовлетворять, совершенно перестало. Я чувствую, что занимаюсь ерундой, которая никому не нужна: обсуждаю со всех сторон какие-то книжки, трактую их так и эдак, спорю об истинном смысле, обсуждаю возможные
методологии анализа! — а зачем? Раньше я думал, это нужно тем, кто сам не в состоянии разобраться в том, что он прочитал, — якобы, на помощь ему придет критическая статья. Так-то оно так, но
мне опротивело всё это. И все те, кто не может понять литературу без анализа и критической статьи! А как же биографии писателей, комментарии к их книгам? Да, всё это нужно, — но я не хочу больше этим заниматься, я недавно понял, что всё, чего бы я истинно хотел, — это создать что-то
своё. И коль скоро я честно признался себе в этом и одновременно в невозможности этого, жизнь показалась мне бесполезной. Мне тридцать пять лет. И дальше ничего не изменится — я ничего не создам, потому что моя душа не способна к этому, — и к чему тогда жить? Всё, на что я гожусь, это жаловаться и заниматься… самоанализом. Даже семья не принесёт мне полного счастья, я это знаю точно. Чувство, как будто мне не нужна
обычная жизнь, а
необычной у меня
никогда не будет!.. И как смела
эта!..
Мужчина напротив продолжал глядеть бесцветно и безучастно, изредка поглядывая на Холмикова пустыми серыми глазками. Холмиков замолк и вновь поглядел вдруг на него как в самом начале — мрачно, недоверчиво. Вдруг что-то в нём зашевелилось, задрожало, и пальцы сжали ручку пивной кружки. Он начал глубоко дышать, сердце у него забилось, и, повысив голос, Холмиков закричал, смеясь и смотря прямо на мужика: