— Стой! — прохрипела она. — Не смей!
Но было поздно — ведьма шагнула за порог. Последним, что увидела Леся, были округлившиеся глаза мальчишки и порванный ворот рубашки.
— Нет! Нет! — сипела Глаша. — Остановите ее!
Первым к двери рванул Олег, второй, сама не понимая, зачем, — Леся. Они неловко столкнулись в проходе, мешая друг другу, и потеряли истекающие до чего-то неизвестного, но ужасного, секунды. Нестерпимого, невыразимого, а главное, непоправимого.
— Да уйди же ты! — прорычал Олег, разом теряя всю мягкость, которой наделил его неизвестный Лесе бог.
Она отскочила в сторону, прижалась к стене. Воздух стал горячим и душным, словно за дверью был не засыпающий на закате лес, а печка, готовая к обжигу.
— Что за?.. — пробормотала Леся, чувствуя, что еще немного, и волосы ее запылают.
— Не пускает нас… Ведьма! — В голосе Олега сквозил страх, помноженный на злость, неожиданную даже для него самого.
— Что она хочет сделать? — еще тише спросила Леся, страшась узнать ответ.
— Если болоту нужен новый Хозяин, оно возьмет любого из нас, — ответила за сына Глаша и вышла в сени, тяжело опираясь на притихшую Стешку. — Не Демьяна, так Степушку…
— Или меня, — откликнулся Олег.
— Или тебя… — Глаша покачала головой. — Только думать не смей. Зачем болоту ребенок? Не примет такой дар. Скажет, мало. Когда сильный да волчий есть, что от несмышленого дитенка взять. А тебя, Лежка, оно бы взяло. Но нет нам дела до этого больше. Мальчонку нужно вернуть. А эта… — Она презрительно дернула плечом. — Пусть хоть с сестрами самого озера яшкается. Дура старая, не получится у нее ничего. Заберем Степана. И уйдем. В город уйдем. Да, девка? — И повернулась к Лесе, пронзила взглядом белесых глаз, как бабочку иголкой. — Выведешь нас?
— Выведу… — кивнула Олеся, понимая, что врет.
И она сама, не знающая дороги. И Глаша, неуверенная в том, что у старой дуры-сестры ничего не выйдет.
Аксинья.
Влажная ладошка постоянно выскальзывала из сильных пальцев Аксиньи. До ломоты в суставах она стискивала их, чтобы детская ручка осталась в плену, чтобы мерзкий мальчишка даже не пытался сбежать, чтобы все шло так, как идет. Как угодно лесу. Или не угодно. Аксинье было плевать на лес. В первый раз за ее бесконечно долгую жизнь в глубине этой живой, устрашающей чащи ей было плевать на все правила.
Перед глазами мелькало лишь безжизненное лицо сына. И черная гниль, медленно текущая из его губ, и мертвецкая белизна закатившихся глаз.
— Был лес — был и лесовой его, — бил по ушам чей-то голос, кажется, всех листьев, шепчущих на ветру. — А стало болото, быть и болотнику…