— Интересно, им когда-нибудь надоест её играть? — Шелобей ухмыльнулся и отщёлкнул сигарету (уголёк нарисовал дугу).
Рядом колошматил палочками по коробкам безногий бомж: не слышно было почти ничего. Шелобей кивнул:
— Во, это я понимаю. Ваще нормал!
Облысевшие деревья, Гоголь, бульварный песок — всё мимо. Набегает тревожно-казённое здание, колоннами топоча, — оно тоже не навсегда. Узкий тротуар хвастает новизной асфальта. Расчихавшиеся фонари укутались в пластиковые шарфы. Машины бегут и оставляют за собой чёрную кашу. Белые точки носятся, налипая на пальто.
— Когда у Лиды день рождения, говоришь? — Я скребу по Шелобеевой шее опасной бритвой (фишка у нас такая).
— В эти выхи. — Он косит взгляд к бритве с нездоровым любопытством.
С Лидой они были вместе уже два года, а жили — врозь.
Перебежав дорогу и чуть не убитые, мы подошли к богато освещённому князю Владимиру и от души плюнули ему под ноги. Двинули к Кремлёвской стене (не то Азия, не то куча ракет со звёздами) — не к нарядному, как на базар, Александровскому саду, а к холодной и сугробистой стене со стороны Москвы-реки.
— Лида за границу хочет! На ПМЖ! — Шелобей перекрикивал ветер.
— Пэ-Э-что? — Снег хлестал прямо в глаза: приходилось щуриться.
— Жить уехать! Навсегда!
— Куда? — Мы продолжали орать.
Ветер с реки рванул так, что нам пришлось повернуться и идти спиной. Я держался за шапку. Шелобей сщучился вдвое:
— В Израиль! Родня там у неё! Да это-то похер! Не поеду я никуда!
— Она тебя звала с собой?
Мимо шёл речной трамвай, весь в синих огнях. Там же — за рекой — дым стлался материком. Шелобей был совсем краснонос.
— Нет! Не звала!
Мы шли спиной и молчали. С реки донёсся насмешливый гудок.
— Так ты поговоришь с ней?
С бородой покончено. Шелобей сидит перед зеркалом в мантии, я расчёсываю его мокрые волосы:
— С кем?
— Ну… — Он смущается и шмыгает. — С Лидочкой…
— О чём? — Я натыкаюсь в зеркале на его взгляд. — А!.. Понял. Когда?
— Она же записана к тебе?
— Ну да. На неделе. — Я увожу взгляд от зеркала к гелям для укладки.
Вековая брусчатка зачернела под ногами, собор Василия Блаженного выплыл трогательной кучкой (просто яйца на Пасху). Красная площадь спряталась за забор, а за ним нагородила ещё один пёстрый заборчик — каток: или карусель? Вычерченный гирляндами ГУМ — будто нарисованный — подмигивал и звал нас на праздник. А мы отворачивались и угрюмо шли к Варварке, минуя дорогие леса и ландшафты Зарядья.
— Самое тупое, что я уже заранее всё придумал, — продолжал Шелобей с надутым безразличием. — Решу, что Лида дура, что никогда я её не любил, буду слушать «Люсю» Мамонова, лудить водочку, какую-нибудь хреномуть устрою — вот, мол, смотрите, я типа живой… Да блин! Я даже придумал, в каких словах себя буду жалеть!