Не уступал братьям в песне разве лишь сам хозяин, Олёха Батыгин. У него был красивый и сильный тенор. Солидным баском помогал Кутырин, чистым высоким голосом пела Ондреевна, жидким дьячковским подтягивал Доляков. Фурначев — этот больше молчал по причине отсутствия слуха, лишь изредка гоготал басовито, словно гусак спросонья, в местах, которые нравились. Не пел один только Выкуров — сидел в уголке, незаметный, с застывшей извечной печалью в тоскующих темных глазах.
Спели любимую Кузьмы Ивановича. Пели потом кутыринскую «Не гулял с кистенем…», спели для Фурначева «На заре туманной юности…». Слушал ее всегда Фурначев со слезами, хоть и не имел слуха. Но вот хозяин, Олёха Батыгин, высоким своим, чистым голосом завел любимую всеми:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
Мощно, все враз, подхватили:
Вы-плы-ва-а-ют рас-писные-е
Стеньки Ра-а-азина-а чел-ны-ы.
Дождавшись, когда закончат, снова высоко взлетел голос Батыгина:
На переднем Стенька Ра-а-зин,
Обнявшись, сидит с княжной…
Все опять подхватили могучей волной:
Свадьбу но-о-вую справля-а-ет,
Сам весе-лый и хмель-но-ой.
Соборными колоколами гудели дурандинские басы, все задорнее, выше взлетал тенор Батыгина. С самого детства слышали, знали, любили они, мастера, эту старую русскую песню, вольную, как сама воля, широкую и могучую, словно матушка-Волга, неоглядную и раздольную, словно русская степь.
Стеньку с княжной и челны под раздутыми парусами писали они на своих коробках, шкатулках, пластинах, потому как не умерло в ней, в песне этой, а хранилось и жило могучее вольное чувство, свободная и раскованная душа, не ведающая ни границы, ни меры, того народа, плотью от плоти которого были сами они, а в высоком песенном строе, в ее героических образах были воплощены черты их собственных душ, что отличают великую русскую нацию.
…Пели много — «Коробейников», «Тройку», «Утес». Вспоминали, как с ними певали, бывало, братья Лубковы. Вспоминали Ивана Лубкова с его близкими сердцу пейзажами, то, как в дому у него, где всегда было весело, чисто, тепло, хорошо, гостевали они. Остроумец, философ с высоким лысеющим лбом, с короткими усиками под носом, он был любезнейшим человеком, но и умел подколоть при случае, даже «сразить» эпиграммой.
Под потолком серым войлоком колыхался в три слоя едучий махорочный дым. Кутырин рванулся снова добегать до Катьки, но был удержан Ондреевной: «Хватит уж вам, мужики, пора по домам, и так до вторых кочетов засиделись…» Ее поддержали братья Дурандины, Выкуров. Поднялись и, путая шапки, калоши, пальто, принялись одеваться, оставляя разгромленный, залитый стол с плававшими в рассоле окурками. Один Доляков не спешил, продолжал сидеть за столом в тайной надежде, не догадается ли хозяйка поднести еще и настойки, которую, как он знал преотлично, та держала всегда для почетных гостей, но хозяйка никак не догадывалась.