— Ну, а ты что, Иван? — спросила она. — Может, у нас заночуешь?
— Что ты, что ты, Ондревна! Я и так засиделся у вас, — вроде бы испугался мастер. И сообщил, как какую-то тайну, до шепота понижая голос: — Мне уж и так попадет от моёй. Слово взяла с меня, чтоб сегодня — ни-ни!..
— Тогда ступай себе с богом. Кланяйся от меня Овдотье Васильевне.
— Что ты, Ондревна! Да обязательно! Это самое… самый ей низкий поклон. В ножки ей поклонюсь, буду прощенья просить. Дюша, скажу, прости, наказала Ондревна передать… — пьяно забормотал Доляков, с трудом поднимаясь из-за стола с помощью рук хозяйки.
Ондреевна подала ему шапку, пальто, помогла попасть непослушными пальцами в рукава, проводила темным мостом, помогла спуститься с крыльца, еще раз наказав, чтобы шел только домой, ни к кому не сворачивал. Он охотно ей все обещал, но едва за хозяйкой захлопнулась дверь, как направился бездорожно, по лужам, прямо к знакомому дому Соломиной Катьки.
Долго стучал. И хотя был обруган непроспавшейся Катькой котом-полуношником, зимогором, не дающим порядочным людям покоя ни днем ни ночью, все ж получил под честное слово бутылку и, подумав, с кем бы ему разделить в столь позднее время счастливый этот трофей, направил свои заплетавшиеся стопы к немо темневшей слепыми окошками Ираидиной развалюхе, к Гришке Халде, заранее зная: уж там-то отказа ему не будет.
Утром с трудом разлепил тяжелые веки. Перед глазами — тускло мерцающее пятно. Пятно медленно разрасталось, приобретая знакомые очертания комнаты. Матица на потолке, знакомый сучок на ней, напоминающий воина в шлеме, перегородка с тикавшими на нею ходиками с гирей в виде еловой шишки, с подвешенным к ней для тяги старым замком…
Голова тупо ныла, затылок чугунный. В голове что-то сипело, будто в нее налили газировки. Во рту отравно и кисло, сердце едва телепало, вот-вот оборвется, тело долила слабость, и, выжимая холодный пот на висках, подкатывала дурнота. Помнилось, как уходили они с собрания, как заходили к Батыгину, пели, — а дальше был мрак, темная ночь…
За окном рассветало. Рассвет вставал слякотный, серый, окошко слезилось, за мутным стеклом бессильно свисали голые ветки березы, ронявшие редкие капли, — казалось, береза плакала.
Он лежал в своей горенке на железной кровати в пиджаке и портянках — видно, кто-то привел его ночью, снял с него шапку, пальто, стащил сапоги, а дальше не стал раздевать.
В избе была тишина. Он прислушался… Никого! Младшие ребятишки в школе; Надежда, старшая дочь, в швейной своей артели; старший сын Герка в училище (тоже пошел по стопам отца), а супруга куда-то ушла.