Распаляя себя, он иногда петухом наскакивал на жену, кричал, матерился. А одумавшись, чуя в слезах и попреках ее свою какую-то правду, раскаивался в душе, замолкал, понимая, как тяжело ей одной с ребятишками. Приведя себя в образ, каялся перед нею за те слова, которые наговорил сгоряча, видя, как уставала она от постоянной бродячей его, бездомовной жизни.
Ночами, ласкаясь, уткнувшись носом ему под мышку, она горячо шептала: «Ванечка, все хорошо у нас будет, ты токо дома живи и не пей… Все тогда сделаю для тебя, ноги твои буду мыть, токо оставь ты его, клятое это винище! Вспомни-ко, как согласно мы жили, когда из Москвы ты вернулся, работать в артели начал!»
Он помнил, все помнил, всю их трудную жизнь. Только успели свадьбу сыграть, не миловались и месяца, как с германцем война началась, в солдаты забрали его. Участвовал в восемнадцати сильных боях, был контужен. В семнадцатом годе, осенью только его отпустили, она, молодая совсем, жила без него всю войну. Вернулся — а дома голод, по трое суток сидели без хлеба. Мешок за плечи — и подавай бог ноги, пошел кусок добывать для семьи. Брался за все, не брезговал никакой работой, все приходилось делать — малярничать, плакаты, портреты, агиткартины писать, вывески для домов, театральные декорации. Мотался, пока не объединились в артель. В артели работал не помня себя, весь отдавался делу. Коробочек этих, шкатулок, пластин написано им более тысячи, сотнями разлетелись по миру его шедевры…
Это было прекрасное время. Днем хорошо работалось в мастерских, по вечерам — в своей горенке. Он сидел и писал, а Дюша с ребятами пели (у нее был чистый и сильный голос). Часто работал ночами, просиживал до утра. В их с Дюшей совместной жизни эти годы потом вспоминались как годы счастливые. Все ему удавалось, фортуна, казалось, сама летела навстречу, только лови, не зевай. И верилось: он все может, ему все доступно, нет для него ничего невозможного!.. Помнилось, как им первым, троим Иванам — Буканову и ему, Долякову, еще Ивану Лубкову, — в нардоме, в торжественной обстановке присваивали почетные звания заслуженных. Были сотни народа, военный оркестр, делегации из Москвы и из области, власти из района и власти местные сельские. Гремели речи с трибуны, гремели в их честь, в честь никому не известных ранее богомазов: их, всех троих, поздравляли с неслыханным прежде званием. Сам он тогда восседал в президиуме, рука об руку с незаметной и низенькой ростом супругой, тоже сидевшей с растерянным и смущенным лицом.
Ему предоставили слово, и он, оглушенный этой торжественностью, парадностью, забормотал с трибуны путано и невнятно о том, что представляет собой их искусство и как он, Иван Доляков, работает лично сам.