А еще как-то надо решать с Халдиным. Надоел. Взял в привычку последнее время, как только напьется, так тут же является к мастерским, встанет под окнами и начинает: «Разве художники вы? …мазы вы, мать-перемать, не художники, а яишники, вам только у господа бога яйца красить!..» Поливает на все село, даже в милиции слышно. Сколько уж раз в милицию приводили! А там подержат его немного и снова отпустят, — сам-то ведь Мохов, начальник милиции, из доличников бывших, в прошлом Гришкин дружок…
— Об чем задумался, председатель? — оборвал его мысли Плетюхин.
И опять на себе он ощутил его настороженный взгляд.
— Да просто так, ни об чем…
Сорвал, покусал травинку. Повернулся к Плетюхину:
— Что с Халдиным будем делать?
— С Гришкой? А что с ним делать…
— А как собрание постановило, так надо и поступать! — вмешался решительно Золотяков. — Сколько же можно, на самом-то деле! Раз в суд передать решили, чего же дальше тянуть.
— Может, займешься этим, Васильич? — спросил Ухваткин Плетюхина.
— Нет уж, уволь, — ответил поспешно тот. — Я и на собрании был против, да и сейчас… — И горячо — к Ухваткину: — Ты, Валерьян Григорьич, пойми: мы с им с гражданской еще знакомы, он ведь комбедом в селе ворочал, в партячейке у нас состоял, Советскую власть в селе устанавливал, кулачье всё, купчишек здешних, церковников прижимал, а потом по партийной мобилизации ушел воевать с Деникиным. А до этого в революции пятого года участвовал, на баррикадах сражался…
Ухваткин обиженно замолчал. Потом процедил недовольно:
— Вот и все-то вы так. На собрании одно, а как только до дела дойдет, так сразу в кусты…
— Да пойми ты, чудак-человек!..
— Ваш заместитель Кокурин пускай бы этим занялся, — вставил Золотяков осторожно.
Ухваткин взглянул на него, но ничего не сказал.
Он искренне не понимал, почему они, старые мастера, нянчатся без конца с этим пьяницей Гришкой. Уж добро бы один Доляков, с Гришкой они дружки, но за Халду все старые мастера, цвет и ядро артели. Ведь решение отдать Халдина под суд было принято большинством лишь в несколько голосов, в основном мастеров молодых, для которых Гришка если и был чем известен, то только своим беспробудным пьянством, дебошами да еще тем, что в селе им пугали детишек: «Вот я тя Гришке отдам, если будешь реветь!..» Таким он запомнился им с мальчишеских лет. Они, бывало, мальчишки, по дороге из школы дразнили на улице пьяного Гришку, кидали в него камнями. А еще что запомнилось с детства, так это лесная сторожка. Стояла она в версте от села, на опушке глухого леса, рядом с кирпичным заводом, и в ней, в этой самой избушке, по зимам жил Гришка, стерег казенный кирпич. Была она об одно окошко и по летам пустовала. Из покосившейся и дырявой крыши торчала труба, наполовину разваленная, с опрокинутым на нее ржавым ведром без дна. Избушка была без сеней, дверь выходила прямо на улицу, и темнела загадочно, жутко полуслепым оконцем, на оскольчатых стеклах которого цвел купорос. Идя по грибы, только самые отчаюги из них насмеливались, да и то индевея от страха, подойти под окошко и заглянуть внутрь. Но толком никто не мог разглядеть, что там было, внутри, потому как стоило крикнуть кому-то: «Гришка Халда идет!..», как охватывал всех слепой, безотчетный ужас, сдувал их мигом и гнал, как осенние листья. Летели, не чуя ног под собой. И волосы стекленели на голове, словно остановились в росте…