Гришка женат был на второй, на вдове Ираиде, уже имевшей от первого мужа сына-подростка и двенадцатилетнюю дочь. Жил он в ее развалюхе, напоминавшей омшаник, прижил с Ираидой еще двоих малолеток. Жизнь с Ираидой у них протекала в скандалах и драках. Григорий частенько бивал свою благоверную, выгонял из избушки, вынуждал ночевать у соседей или же сам уходил в лесную сторожку, пил там неделями, плакал, писал свои мемуары. Она приходила с повинной и на коленях молила вернуться. И сколько ни толковали ей, красивой и видной, ни уговаривали ее бросить беспутного мужа, она, опустив покаянную голову, лишь твердила одно: «Не могу я, бабоньки, этого сделать, сильно люблю, уважаю я Гришу — он ведь такой особенный!..»
Да, не всегда был Григорий пьяницей горьким, помнились Долякову и лучшие Гришкины времена.
В милицию Доляков ворвался разгоряченный. Придерживая ладонью сердце, еще с порога крикнул дежурному:
— Где тут Халдин?!
— Сидит твой Халдин. Сидит как миленький.
Доляков завернул в коридор, где в конце была тигулевка, но дежурный решительно заступил дорогу:
— Нельзя!
— Пусти!! — рванулся Иван.
— Раз нельзя — дак нельзя! — заговорил дежурный, тесня его грудью. — У него сейчас Мохов, начальник, с им воспитательную работу проводит…
— Ну тогда отведи меня к Мохову! Доложи: Доляков, мол, пришел, желает увидеться с Гришкой… то есть с Халдиным.
— Не велено никого пущать, не могу!
Доляков опустил беспомощно руки.
— Ты вот чего, дядя Иван, — смягчился дежурный. — Ты пока тут посиди, в колидоре, а как токо от Гришки выйдет начальник, ты ему все и доложишь: так, мол, и так. А я не могу, пойми…
— Где он у вас… Все там же сидит?
— А где же ишшо, у нас тут другого и места-то нету… Во-он, в конце колидора! Можно там посидеть, если хошь, там тубареточка есть.
Мастер прошел в конец коридора.
Из-за двери с решеткой слышались голоса, густой и суровый — Мохова и слабенький, дребезжащий, тем не менее полный иронии, яду — Гришкин.
Мохов и сам когда-то был богомазом, «одёжником», но, как только иконное дело было нарушено, он ушел в пастухи. После служил в милиции, потом в избачи подался, и весь его этот жизненный путь увековечен был Гришкой в его «ехидных памфлетах».
Сочинитель мог бы добавить теперь еще один и, вероятно последний куплет, — как Мохов опять оказался в милиции, но в ином уже качестве, и сейчас занимался тем, что «воспитывал» памфлетиста, бывшего своего коллегу по ремеслу.
— …Давно ли с тобой здесь встречались, а ты вот опять нарушаешь! — корил Гришку моховский голос.
— Чего это я такое нарушил!