Похоронив родителя, начал Григорий работать с артелью своей по подрядам. А тут пятый год подоспел, стала его комнатенка на Малой Андроновке вроде конспиративной квартиры. Когда ж начались бои, кое-кто из артельских стал бегать на баррикады — на Тверскую, на Долгоруковскую. На похороны же убитого Баумана пошла вся артель целиком.
Так в ту пору и повелось: днем писали иконы, а ночью бежали на баррикады. Вскоре волнения пошли и у них на Рогожке, на заводах Гужона и Перенуда. Как после писал Григорий в анкетах, сам он лично участвовал в заграждении пролетов яузских мостов, в валке товарных вагонов с насыпи и опутывании колючей проволокой. Доводилось ему принимать участие и в делах посерьезнее, в баррикадных боях, — стрелял из револьвера в наступавших драгун и казаков.
Несколько раз по ночам к нему заявлялись жандармы и комнатенку его обыскивали, а однажды водили даже в сыскное. Был обыск и в их мастерской, но и там ничего не нашли. Да и цеплялись-то к ним не особенно, к богомазам, ввиду их религиозной профессии.
И вот стал считать он себя с той поры настоящим бойцом революции, хоть ни в какую партию и не вступал. Крест с шеи сбросил, выкинул все образа, уничтожил портреты царя и царицы, в церковь ходить перестал — словом, религию и все прочее побоку — и порвал с женой окончательно на этой вот самой почве.
Революцию задавили. После того как в Москве черной сотней были разгромлены и разбиты немецкие магазины, вернулся Григорий в Талицкое, и начался еще один, новый период его многотрудной, запутанной жизни.
Надобно было как-то существовать, и он продолжал заниматься писанием икон. В сотнях и тысячах экземпляров они расходились по свету, эти его иконы. На произведения кисти его верующие люди молились, ставили перед ними свечки и зажигали лампадки, тогда как он сам давно уже перестал верить в бога. И мучило все сильнее сознание, что помогает он одурачивать темных людей. Одной рукой он писал иконы, другою же был готов стереть все написанное, так как видел от этой своей работы один только явственный вред. Если во что он и верил серьезно, так это в цвета и краски, и поклонялся лишь одному — великому человеческому уменью делать мертвую краску живою, волшебно ее оживлять. Но что бы он там ни думал об искусстве этом своем, на деле же получалось, что он активно способствует всяким попам и вместе с ними опаивает верующих людей религиозным дурманом.
Вот тогда-то, чтобы избавиться хоть на время от мучивших его мыслей, он и начал прикладываться к рюмке. Возможно, погиб бы от страсти от этой и раньше, да выручил большевистский переворот. Вспомнив свои молодые годы, с радостью он включился, Григорий, в бурлящий тот политический омут, переживая вторую молодость. С тех самых пор не покидало его гордое ощущение того, что и он не остался в хвосте у революционного человечества. Он написал заявление и был принят в партию, в Талицком стал возглавлять местный комбед. В бывшем здании волостного правления комбедовцами был открыт Республиканский клуб, а в реквизированном у местного богатея и кулака Дунаева особняке устроили чайную. Организовали еще и мясную лавку и на долгое время прижали частных торговцев, не позволяя скупать у местного населения скот. Он, Григорий Халдин, с мандатом комбеда возглавил кампанию по раскулачиванию местных хозяев, владетелей мастерских, по реквизиции их имущества и передаче его новой власти. Ходил по селу в кожанке, в красных суконных штанах, в хромовых сапогах и с наганом на поясе. Несколько раз на него покушались, грозились убить. И за другими охотились — за Митюхой Кутыриным, его заместителем по комбеду, за старым большевиком Никитичем, но быстро они сумели расправиться с местной контрой.