Услышал Григорий такие слова и чуть из телеги не выпал. Так вот куда они едут! Назад тому тридцать лет он ведь ехал туда же, но молодым, полным силы и светлых надежд, жизнь его только еще начиналась. Вспомнились и Фомич, и Евстолия, любовь его первая, тайная, и как удирал из церкви, где, между прочим, писал ту картину, сколько труда в нее, сколько сердца вложил…
До Рыковки добрались только к вечеру. Спать уложили Григория комсомольцы на сеновале.
Проснулся, когда в щели сарая едва пробивалась заря. Долго лежал, соображая, где он находится. Потом взял орудия своего производства и отправился в церковь. Вошел — и сразу же в правый придел…
Картина его за тридцать минувших лет потускнела, потрескалась сильно, но все равно заставляла болеть его постаревшее сердце, так много с тех пор перенесшее.
Он долго стоял перед этой своей картиной.
Потом начал медленно разводить сурик.
Поднял тяжелую, будто свинцовую, кисть.
Обмакнул в ведро.
Первый мазок — как кровавая рана…
Второй и третий мазок…
Он мазал широкой малярной кистью и думал, как некогда здесь молодым, на этом вот самом месте, он превращал мертвую краску в живую, полную жизни картину, а вот теперь, спустя тридцать лет, происходит обратное: своею рукой он превращает живую картину в мертвую краску…
Комсомольцы, придя, удивились, что начал он мазать не с потолка, а откуда-то с арки, со стороны, но он им ответил, что дело свое он знает и сделает все как нужно.
Через несколько дней работа была закончена.
Он раздобыл на селе самогонки, ушел на озеро, на то самое место, где когда-то увидел молоденькую монашку, и справил поминки по первой своей настоящей картине, по первой своей любви и по собственной молодости…
В уезд возращался пешком. Шел тихо, спокойно, теперь уж ничто не волновало его. Свод и стены были побелены мелом, панели покрыты суриком, а чуть выше панелей был пущен орнамент из серпов, молотов и пятиконечных звезд…
Он даже пытался себя утешить, сквозь яркое пламя сурика и чистоту белил представляя себе будущее нардома, как комсомольцы украсят его лозунгами, плакатами, как на месте алтаря возведут они сцену, а на месте иконостаса повиснет тяжелый занавес. В нардом соберется много народу, будет торжественное открытие, приедут местные уездные вожди и будут произносить приветственные речи…
Конечно, едва ли какой оратор вспомянет его, что, мол, вот, окрашивал стены сии один неизвестный художник, всю свою жизнь писавший святых и честно замазавший свое прошлое суриком, но все равно он хотел бы быть там, с комсомольцами, да и сам был не прочь вернуть свою молодость, стать комсомольцем.