Кончилось лето.
И вот кто как — на попутных подводах, грузовиках, а чаще пешком — возвращались студенты в училище. Встречались — как будто сто лет не видались. Царило сугубое возбуждение — шутки, подначки, смех.
— Лёха!.. Да это ты или нет?! Не узнаю. Обволосател, как поп.
— А я тебя тоже еле узнал! Растешь, как бамбук, вымахал с колокольню… Да у тебя и этюдничек новый? Где ты успел такой отхватить?
Шутили, смеялись, обменивались впечатлениями, а на душе сожаление, печаль по ушедшему красному лету, по промелькнувшим так быстро и незаметно каникулам.
Многие привезли с собой кучу этюдов. Показывали друг другу, горячо обсуждали, спорили, у кого левитанистей. Сашка тоже привез, но показывать не торопился, — недоставало его работам чего-то, не получались они такими, какими хотелось их видеть. Удачам ребят завидовал втайне, но объяснял их по-своему: мол, натура попалась удачная, а ему вот пока не везет…
С настроением приехал он далеко не лучшим. Дома отец пил по-прежнему и пытался скандалить. Правда, при нем не решался бить мать, только однажды, напившись, кинулся на нее с кулаками, но он тут же перехватил его руку: «Хватит, батя, поиздевался, пора и кончать…»
Изумленный родитель выкатил на него полыхавшие волчьей злобой глаза: «Ах ты, щенок!..» — и попытался его ударить. Тогда, весь дрожа от негодования, от мерзостного желания ответить, он притиснул родителя в угол и, жарко дыша ему прямо в лицо, бешено округляя глаза, заявил, что с этого дня тот пальцем не тронет мать. «А если попробуешь тронуть…» — добавил, переводя осекавшееся дыхание, и так сверкнул на отца глазами, что тот сразу же сник.
Поняв, что у матери появился защитник, родитель затряс головой и, пуская пьяные слезы, принялся надсадно выкрикивать вперемежку с ругательствами: «Дожил… Родные дети руку на своего отца подымают, вот до чего я дожил!.. Убить грозятся!.. Ии-е-х!!»
До города, до вокзала его провожала мать. Вид у нее был неспокойный, в темных провалах глазниц тревожно горели глаза. Уезжает ее заступник — как-то она будет тут без него?.. Прощаясь, роняя частую цепку слез, наказывала, чтобы жил там поэкономнее, поскромнее, денежки больно-то не разбрасывал, высылать будет нечего в этом году.
Просил у нее сапоги резиновые, осенью на этюды ходить, а получил лишь отцовские старые башмаки, а сапоги, мать сказала, разве что только к весне сумеет огоревать.
В поезде ехал один, никого из знакомых ребят не встретил. На конечной станции слез уже затемно. Потащился с корзиной и саквояжем к Дому крестьянина, в центр, но там все оказалось забито. Снова пришлось тащиться обратно в надежде передремать до утра на станции. Приходит, а зал ожидания уж заперт, туда не пускали после одиннадцати…