— И все-таки ты не спеши с отказом, Сашок, подумай об этом серьезно! — напутствовал Алексей.
Поводы для раздумий конечно же были. Дисциплина в училище еще больше ослабла, и хотя Гапоненко ужесточал взыскания, к ним все настолько привыкли, что перестали бояться совсем. Бесперспективность дальнейшей учебы становилась все более очевидной, терять было нечего.
Разложение, распад, как замечал Зарубин, начинаются там, где из рук вон плохо организовано дело, где люди утрачивают перспективу и ударяются или в пьянство, как в мастерских, или в разброд, как в училище, где участились случаи драк, грубости, манкирования занятиями, как выражался в своих приказах Гапоненко. Выпивки стали теперь нередки и у студентов. В общежитии распивали открыто, было уж несколько случаев появления студентов в нетрезвом виде даже и на уроках. Вернувшись с занятий, ребята наглаживали брючата и к вечеру, где-то подвыпив, устремлялись в местный ДК. Касьянинов Алик увлекся молоденькой медсестреночкой Тосей из местной больницы, в общежитие возвращался поздно, частенько под мухой, брал в руки гитару и под гитарные переборы принимался вырыдывать:
Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Успокоит меня навсегда…
Володька Азарин присох по неопытности, незрелости к другой медсестреночке, Лёле, о которой ходили слухи, будто местные парни прежде чем обрести собственную дорогу в амурных делах, стажировались у ней. Рыжеватая, с конопатеньким личиком Лёля, по слухам, была добра, безотказна и оставляла охотно ребят у себя ночевать.
За систематический пропуск занятий и выпивку Гапоненко объявил Володьке строгий с предупреждением. Этим же самым приказом он был снят со стипендии, как не оправдывавший звания отличника.
В очередной раз засыпался Стасик Средзинский, попался на краже холста со сцены ДК. В милиции завели на студента дело. Гапоненко вновь побежал выручать, но на этот раз безуспешно. Не без подсказки директора, задним числом Стась написал заявление, а Гапоненкой — также задним числом — был издан приказ об освобождении его от учебы по личной просьбе. С тех пор Средзинский исчез, больше его не видел никто ни в селе, ни в училище.
На уроках талицкого искусства занимались теперь кто чем — рисовали карикатуры, бились на спор, об заклад.
Рыжаков как-то заспорил с Еввиным, что выпьет в столовой без передыху двадцать стаканов горячего чая. Это пари собрало все курсы, наутро в столовой было не протолкнуться.
Рыжаков без труда осилил первые десять стаканов и доводил этот счет уже до пятнадцати. На шестнадцатом стал выдыхаться, девятнадцатый затолкал с превеликим трудом, а вот двадцатый, последний никак не лез ему в горло — жидкость выхлестывалась обратно, не принимала душа…