Порой у него все валилось из рук. Кисть не писала, вода проливалась, краски капали прямо на лик святого, портя работу, нередко уже готовую. «Али опять заблажел?!» — обращался к нему Финогеич ехидно-ласковым голоском, поднимался со своего чурбака и неторопливо плелся к приказчику. Тот отводил провинившегося в коридор, в темный угол, и там устраивал таску. После этого Ванька опять садился писать, вытирая слезы. Но вскоре снова его начинала томить привычная эта тоска, неодолимая, злая, властная…
У Сарафанова он проучился только четыре года вместо шести и наловчился писать на дешевых иконах настолько, что стали ему доверять и более дорогие заказы, на липовых, кипарисовых досках, позолоченных, или, как их еще называли, «на золотых», которые приносили уже хороший доход хозяину. Но хозяин за них по-прежнему не платил ему ни копейки, потому как был Ванька все еще ученик.
Вот тогда он и начал шабашить, подрабатывать в мастерских победнее — у Барилова, у Мамыкина, чтоб помогать семье. Там охотно давали ему работу, но только за полцены. Приказчик, да и хозяин сам, Сарафанов, ругались, почему он все реже стал приходить в мастерскую, потом пригрозили выгнать. Он огрызнулся: «Ну и пускай!..»
Так и не доучился Иван до писания «отходного» образа, который каждый окончивший мастерскую берег как зеницу ока, держал при себе. «Отходный» не только был память о долгом и трудном учении, он был документом, дипломом и паспортом иконописца и предъявлялся хозяину, к которому ты нанимался работать, как свидетельство твоего уменья и мастерства.
Мать заняла денег — и уехал Иван в Москву, на Рогожку. Квартира, харчи и десять рублей в месяц жалованья, которые стал высылать матери. Сверхурочные же — себе на одежу. Стал он в столице интересоваться музеями, галереями. И глодала его неотвязная мысль, как поступить в художественную школу. Поступить-то, может, поступишь, но из мастерской уж тогда тебя обязательно вытурят. А денежки кто посылать матери будет? Ведь хозяева все одинаковы, им бы только скорее. Для них тот мастер хорош, кто работает споро, деньгу для них зашибает. У них вон дома-палаты, иконные лавки, конторы… Не зря говорят, что самое выгодное и доходное дело теперь — это иметь иконописную мастерскую или же дом терпимости.
Прожил в Москве два года — вдруг получает письмо из Питера: есть работа на всем готовом, — квартира, харчи хозяйские и сорок рублей в месяц жалованья. Приезжай!..
В Питере таличане тоже имели свои мастерские — Ноговицын, Юдин, Никифоровы, отец и сын, Перфильевы, — в которых иконы писались в пешехоновском стиле