Раз так приходит, другой. Да только ему-то что! И кто он такой для него, Доляков! Он и дружка-то в напарники взял Гришку Халду, пьянь, шантрапу оголтелую…
Ванька еще на платьичника натаскивался, когда он, Буканов, уже прославленным мастером был. И почему-то запомнился этот худой черномазый подросток с мосластыми, в цыпках руками и вечно голодным взглядом, с заусеницами на ногтях. Помнилось, с какой торопливой жадностью поедал он случайно оставленный в мастерской кем-то хлеб, а еще — какими глазами глядел на его работы, Буканова, как в черных бездонных зрачках босоногого ученика полыхали безмерное восхищение и зависть.
Курс обучения в мастерской он, Ванька, помнится, так и не кончил, больше на стороне работал, в отъездках мотался. Работал у разных хозяев в Москве, в Петербурге, стремился прорваться к большому искусству, стать настоящим художником. Только успел жениться, в солдаты забрали. После войны снова принялся бродяжить, ни мастера из него не вышло, ни даже хозяина путного. В доме всего и хозяйства-то пара ухватов да два чугуна. Дрова ли возьмется колоть, крыльцо починить, заплату на крышу поставить — смех смехом. Авдотья, жена, все к соседям бежит: «Милой, поди уделай! Мой-то гвоздя чередом не умеет забить, все на мне на одной, все хозяйство…» Сам ежели что и умеет, так это детишек делать. Давно ли с Авдотьей живут, а настрогал уж пять штук. Пойдет его Дюша на пруд белье полоскать, а за ней цельный хвост: двое постарше сбоку бредут, двое сзади нее, за подол уцепились, а пятого на руках вместе с корзиной тащит…
Сколько уж раз к нему Доляков подходил: «Ну хоть приди погляди! Глянешь одним глазком на работу на нашу — оно и довольно». Но старый Буканов не поддавался. Это к кому же идти-то, к недоучившемуся доличнику? А потом и вообще ни к чему это все, к прежнему он не вернется, дело решенное.
Крепился старик. Но нет-нет да и всколыхнется что-то внутри, да иной раз так подопрет, что хоть криком кричи. Неужели же труд его жизни весь прахом пошел, все уменье его, мастерство, вся долгая жизнь зря прошли-пролетели?
Перед пахотой как-то было. Встречает его Доляков — и опять за свое: мол, чего не заходишь? Понял старик: не отвяжется ведь. «Ладно, приду посмотрю, что у вас там за изделья такие, чего вы на них расписываете…» Обрадовался, дурак! «Да я, да мы, да я хошь сейчас для тебя… Хошь вот вместе пойдем?» «Жди, — себе думает, — жди, авось когда и дождешься!»
Не пошел он тогда к Долякову — больно уж много чести. Выбрал время через недельку, заходит. Видит, сидит за столом один, пишет что-то, Гришки уж нету с ним. «Здорово живем». — «Здорово!» Обрадовался, вскочил, крутится мелким бесом, не знает, куда усадить.