— Хочется услышать его голосок.
— А если он будет орать по ночам?
— Пусть орёт. К тому времени я поправлюсь, станем по очереди нести вахту. Ника, Владимир Ильич основательно зарядил меня жизнью! Я люблю, когда ясно и прямо знаешь, куда тебе идти и что делать. Возможно, наш маленький Толь будет жить при других обстоятельствах. Скорее бы он появился.
— Хочешь послушать? — спросила Доминика, беря его руку и положив себе на живот. — Слышишь, как тукает у него сердечко?
Ванеев не слышал, но морщил брови, с радостным видом напрягаясь и стараясь показать, что слышит, как оно тукает. И сразу устал.
— Посиди со мной, Ника. Я чуть отдохну.
Он лежал с открытыми глазами, чтобы не качало, не уносило.
— Слушай-ка, Ника, достань у меня под подушкой.
Она просунула под подушку руку, достала Чехова, сборник «Пьесы», СПБ, 1897 г., присланный недавно из Нижнего.
— Прочитай мне то место, там отчёркнуто.
Она открыла заложенную страницу и стала читать:
— «Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут».
— Ну, довольно. У тебя какой-то стиснутый голос, ты волнуешься, тебе скоро родить, тебе нельзя волноваться, голубка моя. Хочешь, пофантазируем? Я вижу не нынешнее село Ермаковское, где псы за заборами воют да кучи навоза гниют у дворов, веточки во всём селе не найдёшь, иди за веткой в тайгу. Вижу другое село Ермаковское. Там большой яблоневый сад. Зацветёт, будто на несколько вёрст разлилось белое море. Пчелиный хор гудит… А осенью выйдешь рано утром, сад весь обрызган росой, за ночь под яблонями нападали румяные яблоки.
Он закашлялся отрывистым кашлем. Тёмная струйка крови вытекла изо рта и окрасила белую рубашку. Тоска темно поглядела из глаз.
— Мой Толь, мой большой Толь! — лепетала Доминика, вытирая струйку крови у него возле рта. — Ты поправишься, всё пройдёт, Толь, ты поправишься!
Она твердила как заклинание: «Всё пройдёт, ты поправишься». Вдруг чёрная молния ворвалась в раскрытое окно и стремительным зигзагом прочертила из угла в угол комнату. И исчезла. Доминика вскрикнула и, упав лицом в ладони, зарыдала громко, навзрыд.
— Не пугайся, Ника, голубчик, это стриж залетел. Это, наверное, стриж.
Она не могла унять рыданий, вся тряслась, закрывшись ладонями.
Он печально повторял, утешая её:
— Ника, не плачь. Ника, не плачь.
16
Владимир Ильич стоял у конторки, заложив большие пальцы за проймы жилета. Сентябрь начинался холодом, ветрами. Саяны кутались тучами, обмелевшую за лето Шушу хмурила рябь, было зябко, и Владимир Ильич утеплился жилетом, намереваясь работать до обеда. Работа до крайности была важная. Он обдумывал проект Программы Российской социал-демократической партии, делал наброски. Он был в том состоянии полнейшей сосредоточенности, полнейшего погружения в мысли, когда мог не заметить, если бы вдруг за окном разгремелась гроза. Но присутствие Надежды Константиновны, которая писала тут же за столом, он всё время чувствовал и был рад, что она здесь, в комнате, что милое её лицо как-то особенно ясно сейчас и задумчиво. Надежда Константиновна писала брошюру о женщине-работнице. Материалы для этой брошюры она собирала ещё в Питере, когда ходила по фабрикам, вела пропаганду среди рабочих. Особенно помнилась фабрика Торнтона на том берегу Невы за Невской заставой. Как тяжко, невыносимо тяжко было ткачихам на фабрике Торнтона! Гасла молодость, сохло тело, увядала душа, — кажется, еле теплилось само желание жить. Мучительно двенадцатичасовое стояние за станком без отдыха в душных, сырых помещениях. Болит от пыли грудь, глаза гноятся. Страшная жизнь! Женщины-работницы! Ничто вас не спасёт, ничто, — боритесь с проклятым самодержавным строем! Вступайте в борьбу.