Лучше умереть вместе, чем трусливо выбираться одному… В этот момент он почему-то не думал ни о жене, ни о трехмесячном сыне. Правда, мысль было вспыхнула: как Соня встретит известие о его гибели, но тут же погасла…
У Ханса были несколько иные мысли. И он сам удивлялся, что они предельно будничные, обычные. Последний шанс на спасение — всплытие — утрачен. Оставалось мужественно, без истерики ждать конца: кислорода в баллонах было на час, ну, может, чуть больше. В этот оставшийся час, перед тем как потерять сознание, он болезненно думал об Эльзе. Он ее любил, и она знала это. Впрочем, она его тоже любила, писала нежные письма. Писала не только она, но и ее младший братишка — пятиклассник. Он мечтает стать танкистом. Как же теперь? Не откажется от мечты? Может, оставить завещание, чтобы Эльза знала, куда делся Ханс Сааг, ее друг и одноклассник?..
Борис Костоглод почему-то не мог взять в толк, что экипажу хана. Ведь у него, молодого заряжающего, есть командир — сержант Свиданин. И он верил: командир что-то придумает и все останутся живы. Недаром командира зовут «Гроссмейстером» — зовут за умную голову. Свиданину он верил. Верил до той минуты, пока не почувствовал, что кончается кислород (в голове сначала застучали молоточки, а потом кувалды, и был такой гул, что вот-вот голова лопнет). Борис заплакал. Ему стало по-детски страшно. Вот сейчас он потеряет сознание — и все… На похоронах будут отец и мать. Он уже никого не увидит и не услышит. И после, сколько б веков ни минуло, такой он на земле не повторится…
Солдат всхлипнул и, словно в ответ на свои мысли, в тяжелой гудящей тишине услышал:
— Борька… нас выручат… Ты думаешь, майор Коренюгин, он не знает?..
Говорил Свиданин. При упоминании фамилии командира полка отозвался Рега:
— Товарищ майор не даст пропасть… Он командир что надо… Если останемся живы, скажу, чтоб меня судили… Можно было в обход…
— Младший сержант Рега, приказываю не ныть.
— Есть… Только, товарищ сержант, у тебя там баллон, страви трошки. Поговорим перед концом…
Сквозь грохот кувалд, стучавших не переставая, все услышали бодрое шипение. Не раньше, как вчера, этот воздух Рега закачивал компрессором, когда сырой ветер доносил запах молодого березняка. И сейчас, в танке, этот запах, спрессованный в десятки атмосфер и выпущенный на волю, возбуждал жажду жизни. Дышать стало легче, грохот ослаб, но ненадолго.
Говорить по-прежнему было трудно, а молчать невыносимо. И Сааг, чтоб разрядить обстановку, сказал:
— Вот выберемся, так вы, товарищ сержант, выпросите для меня отпуск.