— Герасим, возьми мой партбилет, чтобы не попал немцам. Расскажи про нас…
Больше он ничего не смог произнести. Не стало еще одного стойкого бойца-коммуниста. Я вытащил партбилет боевого друга, положил его рядом со своим. Потом взял автомат и пополз обратно на свою позицию.
Осмотрелся. Склоны высоты почти до самого гребня были изрыты снарядами и бомбами, лишь кое-где выделялись светло-зеленые поляны, изрезанные траншеями и ходами сообщений вражеской обороны. Слева, из полуразрушенного окопа, отчетливо услышал хриплый голос радиста нашей группы.
— Я — «Луна», прием. Как меня слышите? Прием. — Торопливый голос его был сухой и бесстрастный. Он, видимо, думал только о том, что может не успеть. — Передаю боевое донесение. Противник превосходящими силами при поддержке артиллерии беспрерывно атакует высоту 224,1. Да, да. Я — «Луна», понял. Порошин убит. Нас окружили. Патроны на исходе. Дайте подмогу…
В это время снаряд угодил прямо в окоп. Оглушительный взрыв прокатился над полем. Сильной волной Лапина кинуло на дно траншеи. Придя в себя, он пошевелил ногами. Они сгибались, значит, целы. Приподнялся, двинулся к окопу. Место, где сидел радист, было засыпано землей. Внизу, под бревном, разнесенным наполовину в щепы, угадывалось туловище солдата. Его голова и вся грудь были в крови. Рядом валялся разбитый ящик с рацией и автомат.
Тогда оставшиеся в живых бойцы группы передали друг другу команду беречь патроны. И только в крайнем случае применять гранаты. Потом началось затяжное из-за окутавшего высоту пепельно-серого дыма утро. Утро, в которое командир полка с болью донес в штаб соединения: «До настоящего времени сведений о группе Порошина и ее местонахождении не имеем».
А группа продолжала неравный бой. Бой до последнего патрона, до последней взятой из руки убитого товарища гранаты.
В последний миг боя на Безымянной высоте оставалось не трое, как поется в песне, а лишь двое героев — Герасим Ильич Лапин и Константин Николаевич Власов.
Во время очередного артналета почти рядом разорвался снаряд. Лапина отбросило в сторону заросшей кустарником лощины, а земля накрыла его с головой…
— Я очнулся уже днем, — пояснил после паузы Герасим Ильич. — Все тело ломило. Его сковала боль. Я затаился, стараясь ничем не обнаружить себя. До моего слуха доносилась немецкая речь. По моим предположениям, я лежал от врагов в десятке метров, не больше. Мне ничего не оставалось делать, как выждать ночь. Клонило ко сну. Но уснуть, даже вздремнуть на несколько минут я не мог! Боялся, что во сне могу застонать от боли, и тогда фашисты обнаружат меня.