Вадим Козин, “Проклятое искусство”
А за окном – ледяная магаданская вьюга. А за окном – двадцатого века конец, ровесника и надзирателя, века-вохровца, века-волка, века-пахана.
Конец.
И встал он, и, шаркая, вышел за дверь. От слепенькой коридорной лампочки блеснула хромированная табличка с именем постояльца.
Дверь так и осталась открытой.
И три пролета вниз, и дверь подъезда нараспашку – вот она, воля.
И пошел он магаданской улицей – безлюдной, пустой.
Заживо помер каждый встречный,
Мимо прохожий – никто не обнял.
Такое безлюдье, что не остановил его никто, его, девяностодвухлетнего с детскими глазами старика.
Но в глазах уже не было страха – только небо, бесцветное магаданское небо, он знал, что век – кончается.
Так он и шел по воле,
шел, шел
и упал.
Закружили над седым пушком детской полысевшей головы снежинки-вакханки:
– Дед, дед – чё лежишь раздет?
И завыла метель гиблую свою песню.
Дверь так и осталась открытой, блеснула латунная табличка с именем ушедшего постояльца. Больше ни у кого в Магадане на дверях табличек не было, только номера, не то что в Ленинграде. На табличке было имя:
ВАДИМ АЛЕКСЕЕВИЧ КОЗИН
А из комнаты со старенького магнитофона тихо неслось:
– Смейся, смейся громче всех, милое создание,
Для кого веселый смех – для меня страдание,
Для кого веселый смех…
“По новому стилю Рождество Христово – «Рождество твое, Христе, Боже наш, воссия мирови свет разума». Дореволюционные газеты и журналы были полны святочными рассказами и былями. В ночь перед этим днем, считалось, совершались чудеса, добрые дела и разные истории, кончающиеся счастливым исходом. Рождественская звезда… Рождественская елка… Детские радости и мечты… Куда всё это кануло? Холод, мрак, одиночество. Одиночество не потому, что люди оставили, нет! А потому что люди не стоят этого сближения. Нет людей. Не стало людей. Нет веры в людей. И оттого на душе мрачно. Не от старости мрачно, а от черноты души человеческой.
Во сне я пел, как раньше, легко и свободно. Это, очевидно, перед смертью. Мать рассказывала, что бабушка перед смертью часто пела во сне. Мама! Моя милая мама! Я чувствую, что скоро тебя увижу. И ты меня приласкаешь и поцелуешь, и буду плакать и плакать у тебя на коленях. Прости меня грешного, преступного, гнусного! Но знай, мамочка, одно – что никого не обманывал.
Часы невыразимых мук и нравственных страданий, раскаяния за свою неправильно прожитую жизнь. Сколько ноябрей в Магадане?”
Вадим Козин, “Проклятое искусство”
… Крутится старая пластинка, пружина патефона ослабла, до предела взвожу ручку, напрягая износившийся механизм, игла ложится на бороздку, и насквозь прошивает этот голос: “Снился мне сад в подвенечном уборе… ” – и снова, и снова, заедает пластинка, повторяя одно и то же. А игла всё входит глубже и глубже, вытаскивая из ледяного шипения этот весенний, примешанный к магаданской вьюге, насквозь пронизавший звон. И расцветает ледяной сад, из которого уже не выбраться. Он снился мне, снился без конца. И никаким пробуждением, никакой силой не стряхнуть этого сна.