Если Данилка не знал Москвы из-за своего конюшенного затворничества, то юный скоморох не так уж часто тут бывал, за всяким строением уследить не мог.
Спросили у прохожих. Оказалось, хоромы боярина Артамона Матвеева, одного из государевых любимцев.
– И правильно, что из камня, – одобрил Филатка. – Таким хоромам пожар не страшен. Ты настоящий пожар видывал? Когда вся слобода разом горит?
– Бог миловал, – и Данилка, не в силах вообразить такие страсти, перекрестился.
В церкви первым делом подошли к свечному ящику, осведомились у свечника, не появлялся ли некий человек, не здешнего приходу, но постоянный богомолец, по прозванью Абрам Петрович. Описали человека так, как научил Третьяк, – муж не дороден, стар, седоват, ростом повыше Филатки, пониже Данилки, цветного платья не носит.
Свечник человека опознал. Видел с утра на литургии – а, может, и не его, а кого похожего.
Бабушка, что помогала свечнику – ходила от образа к образу, сокращала огоньки выгоревших свеч и вынимала огарочки, – сказала, что того человека подлинно зовут Абрамом, сам родом с каких-то украин, а на Москве по летнему времени живет в чьей-то бане. Откуда у нее такие сведения, вспомнить не умела.
– Может, в купеческой? – догадался спросить Филатка.
– В купеческой! – подтвердила старушка.
Когда конюхи со скоморохами сошлись в назначенном месте, был уже вечер. Удачи не выпало никому. Затевать новые розыски на ночь глядя не хотелось. Народ бережется – чего доброго, на незнакомцев и пса спустят. И следовало подумать о ночлеге.
– Мы-то на Аргамачьи конюшни пойдем, – сказал Семейка.
Данилка на него покосился. Парню хотелось спросить, где Федосьица. И было неловко еще и потому, что он почуял ту потеху и усладу, которой в жизни еще не знал, и волновался, и горел весь, и пылание это прятал как только мог.
– И у меня есть одна вдовушка на примете, всегда мне рада, – похвастался Третьяк. – Да и Филатка, даром что молод, уже умеет у бабы под бочком пристроиться.
– Давно уж умею! – добавил Филатка.
Данилка глянул на него с некоторой ревностью. Юному белобрысому скомороху на вид было лет шестнадцать, еще и борода не росла. У самого Данилки в восемнадцать кое-что уже пробивалось, и Богдан, вытащив его как-то на свет и разглядев внимательно, присоветовал – то, что есть, сбрить, тогда настоящая борода с усами расти начнут. Но бороды парню не хотелось. Вот усы – другое дело!
С детства он запомнил, что у мужика непременно должны быть усы. И теперь ему казалось, что он их таких навидался – хоть сказки о них сказывай, густых, длинных, и вислых, и торчком, и едва ль не до ушей!