Сделав было шаг от зеркала, профессор вернулся и, повинуясь смутному подозрению, рванул с сторону воротник весьма новаторски (не на ту пуговицу) застегнутой рубашки так, чтобы в зеркале была видна шея.
Следов укуса не было. Или, во всяком случае, не было видно. Можно было выдохнуть и расслабиться.
Ван Хельсинг наконец обнаружил неисправность в том, как застегнуты пуговицы на рубашке, и сокрушенно вздохнул. Память отчаянно сбоила, отчего взгляд в зеркале грустнел на глазах. Оставалось разве что найти Нитокрис и спросить…
«Кстати, где она?».
Взгляд профессора прошелся по отраженной в зеркале комнате, мимоходом отмечая детали художественного разгрома, но искомой фигуры не обнаружил.
«Может, она в зеркалах не отражается?» — озадачились оба внутренних голоса. К изумлению Ван Хельсинга, изволила отозваться память: «Да ночью вроде отражалась…».
Ван Хельсинга немного перекосило при мысли о том, при каких именно обстоятельствах Нитокрис могла отражаться ночью в зеркале — в зеркале в его квартире. Память снова сделала вид, что ее тут нет, за что профессор ей был искренне благодарен.
Через три с половиной часа у него начиналась лекция. Ван Хельсинг разродился очередным сокрушенным вздохом, подобрал с пола весьма затейливо скомканный пиджак, отвернулся от зеркала и пошел искать портфель с инструментами.
Блудный инвентарь нашелся в прихожей — между одинокой туфелькой явно не профессорского фасона и размера, и помятой шляпой. По пути Ван Хельсинг еще не раз порадовался внезапной амнезии и собрал обильный урожай из плаща, пары непарных предметов обуви (своего ботинка и второй женской туфельки), висевшего на спинке стула галстука, завязанного двумя смахивавшими на морские узлами в самых неподходящих местах, лежавшей поперек прохода вешалки для верхней одежды и приталенного черного френча, от которого исходил слабый, но знакомый аромат каких-то известных духов, названия которых профессор не помнил. Вслед за каждой следующей находкой память вяло подавала признаки жизни, побуждая воображение профессора строить все новые и новые догадки и гипотезы. Так что достиг портфеля Ван Хельсинг с жуткой головной болью, вытаращенными глазами и твердой уверенностью в том, что яркое воображение — это зло.
Упорядочив трофеи путем частичного надевания на себя, профессор, морщась от нытья внутри черепной коробки, открыл дверь на кухню. Так как все это время он находился в непрерывном и непродуктивном диалоге с собой, то взгляд профессорских глаз, опущенный вниз, сначала уперся в босые ноги со слишком острыми для человеческих черными когтями и затейливым узором на одной из щиколоток. Ван Хельсинг автоматически остановился и начал медленно поднимать взгляд вверх, четко осознавая, что лучше бы этого ему не делать.