— Начальство велѣло намъ взять оружіе, — говорили они. — А мы говоримъ: «Откуда его взять? Вы вѣдь насъ обезоружили». А они говорятъ: «Откуда хотите. Продайте барановъ и купите винтовки. Небось, по приказу своихъ комитетовъ покупали, когда хотѣли». Мы стали просить казенныя берданки, да они не дали.
Въ концѣ концовъ эти воины поневолѣ вышли въ поле съ старыми пищалями, съ турецкими ружьями системы Пибоди и Мартини, которыя остались здѣсь еще со временъ русско-турецкой войны.
Одинъ изъ моихъ спутниковъ подумалъ и сказалъ: — А вѣдь они подъ конецъ отберутъ у васъ это оружіе.
— Ну, ничего, — успокоительно говорили крестьяне, — это самое плохое.
Они разсказали мнѣ, что всѣ хорошіе стрѣлки остались дома. Ибо хорошему стрѣлку неприлично вступаться въ такое дѣло. Пожалуй, стрѣлять доведется.
Мимо выстрѣлить, только славу испортить. Попасть — человѣка убить и враговъ нажить.
Ловить такой облавой горныхъ разбойниковъ это все равно, что ловить бреднемъ комара. Вдобавокъ, по нѣкоему молчаливому соглашенію разбойниковъ, ихъ пособниковъ, населенія и даже полиціи, облава была направлена въ такія мѣста, гдѣ разбойниковъ не было и быть не могло. Судьба пострадавшаго пристава была у всѣхъ на памяти.
Разумѣется, облава никого не изловила. И начальство подъ конецъ разсердилось и, дѣйствительно, отобрало у крестьянъ ихъ жалкія пищали и ржавыя винтовки, — ибо Кавказъ долженъ быть разоруженъ…
Все вышло, какъ полагается, и все осталось по старому. Населеніе на своемъ мѣстѣ, разбойники на своемъ и начальство на своемъ.
Я подробно разсказалъ этотъ случай, ибо онъ очень типиченъ для современнаго Кавказа. Всѣ эти подметныя письма, похищенія, выкупы, облавы, съ участіемъ полиціи и безъ онаго, больше всего похожи на какой-то нелѣпый, кровавый, трагическій водевиль. Они происходятъ только потому, что въ жизни нѣтъ никакого творчества, или ему не даютъ развернуться. Кто можетъ, — грабитъ: тифлисскіе охранники, или горные анархисты, или даже общій союзъ охранно-анархическій.
Для армянскаго населенія, какъ я уже говорилъ, болѣе героическій характеръ имѣла война съ татарами, ибо она захватила всѣ классы и пробудила въ народѣ рѣшимость стоять до послѣдняго.
Я встрѣтилъ на Алавердскомъ заводѣ шушинскаго дружинника. Онъ разсказывалъ мнѣ подробности пятимѣсячныхъ уличныхъ сраженій, которыя выдержалъ этотъ несчастный городъ, когда женщины и дѣти гибли въ огнѣ и все населеніе сидѣло безъ хлѣба, какъ въ новомъ Портъ-Артурѣ. Но любопытнѣе этихъ подробностей было настроеніе сражавшихся.
— Во время второй рѣзни, — разсказывалъ дружинникъ, — мы сидѣли вверху впереди своего города, а татары сидѣли внизу впереди своего. Между нами была полоса горящихъ домовъ, куда не ходили ни мы, ни они. Настала ночь. Татары перестали стрѣлять. Вышла луна и смотрѣла намъ въ лицо. Мы сидѣли и ждали. И вотъ, изъ татарскаго города снизу донесся голосъ, тонкій, высокій, какъ плачъ. Пѣлъ татаринъ, должно быть, на кровлѣ высокаго дома. И оттого голосъ его катился далеко и ясно. Онъ прославлялъ павшихъ татаръ и армянъ и проклиналъ живыхъ, которые третій мѣсяцъ дерутся и не могутъ дойти до конца. И наши дружинники молчали и слушали и плакали.