Страшная картина подѣйствовала на всѣхъ. Даже писаря притихли. А я подумалъ: «вотъ живая иллюстрація всего еврейскаго вопроса: Старый „научитель“ „со всѣми дѣтями сидитъ въ норѣ подъ землей. Кругомъ стоятъ погромщики и поджигаютъ дрова. Старый еврей читаетъ предсмертную молитву, но умереть не можетъ“. Живучій народъ. Даже изъ огня погромовъ онъ выходитъ только на половину обожженнымъ…»
Мы молчали. Разсказчикъ былъ спокойнѣе всѣхъ.
— Главное дѣло, послѣ пожара совсѣмъ работы нѣтъ, — сказалъ онъ опять. — Жить нельзя.
— А ты что работалъ?
— Я былъ плотникъ.
— Что жъ ты не остался послѣ пожара дома строить?
— Кто тамъ его станетъ строить?..
— А я былъ шлёссаръ, — сказалъ другой братъ. — Мы работали брички польскому пану, а они послѣ пожару уѣхали до Львова. Работы не стало.
Послѣ первыхъ станцій публика схлынула.
Нѣмцы и мужики отдали билеты кондуктору и стали примащиваться спать. Я сидѣлъ и думалъ: «поползла Русь. Двѣ волны текутъ, одна на востокъ, другая на западъ. Три выхода въ море открылись въ одно время, какъ три вскрытыя жилы: въ Либавѣ, в самомъ Петербургѣ и въ Ганге въ Финляндіи.
Много русской крови вытечетъ оттуда за границу. Даже теперь въ эту глухую зиму, когда все замерзло, подъ самымъ Петербургомъ, эмигранты ѣдутъ каждый день и смѣшиваются съ дачниками».
Германія послѣ 1848 года отдала Америкѣ два милліона своей лучшей молодежи. Сколько мы отдадимъ и кому? Кто приметъ нашихъ простыхъ, безграмотныхъ крестьянъ? Намъ самимъ они не нужны. Лишь бы земля осталась за нами, пускай одичаетъ. Даже по дикому полю и пущѣ могутъ пастись всероссійскіе зубры.
1908 г.