Все кусочки мозаики вдруг встали на место: семья никуда не уехала, их просто-напросто выселили согласно новому закону о том, что никто из евреев не имел больше права владеть частной собственностью. Вся бывшая собственность евреев автоматически перешла государству, или была «арианизирована», как они это красиво называли; а партия в свою очередь щедро пожертвовала эту собственность одному из своих верных слуг — моему новому мужу.
Я села на покрытый пылью пол, чувствуя почти физическую тошноту при осознании этого факта. Мы жили в доме, из которого выставили хозяев; мы спали в их кровати и ели за их столом. Я читала книги в их библиотеке, книги, которые они выбирали и коллекционировали; Генрих работал в кабинете, принадлежавшем отцу семейства, кем бы он ни был. Я поверить в это не могла. Мы были ничем не лучше обычных воров, пусть и не подозревали об этом… Или же один из нас всё это время об этом знал?
Нет, Генрих бы никогда такого не сделал, он бы сразу же мне сообщил. Он сам сказал, когда я его об этом спросила, что не знал ровным счётом ничего о бывшем владельце. К тому же, он бы знал, что, сама будучи еврейкой, я бы никогда не переехала в дом, из которого выгнали точно таких же евреев. Что же с ними все-таки случилось? Куда они уехали? Куда и все? В Польшу? Или, если у них было достаточно денег, в Соединённые Штаты? Или в Англию?
Решив разузнать как можно больше об их судьбе, я начала рыться в остальных коробках в поисках возможных подсказок. Я не нашла ничего, кроме бывших обрывков их прошлой, беззаботной жизни: какие-то уже не нужные документы, одежда, зимние пальто и шарфы, женские шляпки (скорее всего принадлежавшие матери), платья на девочек, журналы мод с выкройками… и маленькая красная книжка, заполненная аккуратным почерком.
«Май 18, 1938
Дорогой дневник,
Сегодня в школе наш новый директор сказал нам, что теперь мы каждое утро будем петь национальный гимн и приносить верность фюреру. А ещё меня в первый раз назвали полукровкой и велели сесть на задний ряд вместе с остальными полукровками. Другие дети смеялись, тыкали в нас пальцами, дразнились и бросали в нас бумажки, особенно ребята из Hitlerjugend. Это было очень унизительно. Когда я вернулась из школы, я спросила маму, почему меня вдруг стали так называть? Она объяснила мне, что это было потому, что она была еврейкой, а папа был немцем, поэтому я и мои брат с сестрой считаемся «дворнягами, беспородными». Беспородными? Я думала, только кошки и собаки могут быть беспородными. Как люди могут быть беспородными? Но мама сказала, что это всё же лучше, чем быть полнокровной еврейкой, как она. Её уволили из консерватории за это».