— Что вам известно о личном отношении Кальтенбруннера к еврейскому вопросу?
— Я всего однажды заговорил с ним об этом. Как только поползли слухи о систематическом истреблении европейского еврейства, я спросил его, являлось ли это правдой? Доктор Кальтенбруннер коротко ответил, что это было особым приказом самого фюрера, и что он не обладал никакой исполнительной властью в данной сфере. Он старался держаться насколько это было можно дальше от подобных вопросов, насколько я мог заключить из своих личных наблюдений, и позже — насколько я припоминаю, это было ближе к концу сорок четвёртого — он также вкратце известил меня, что новый курс был принят в отношении евреев. Я не мог не заметить, что он был весьма по сему поводу доволен.
— О Кальтенбруннере не раз говорили, как о жадном до власти человеке. Из ваших личных наблюдений, какой образ жизни он вёл?
— Весьма простой. Из всех так называемых богатств и роскошных вил ни одна ему лично не принадлежала — это всё было собственностью рейха. Он никогда не охотился за деньгами или же…
— Обвинение таких терминов не предъявляло, — президент явно забыл свои собственные слова, произнесённые всего минуты назад; однако, как только он уловил собственную ошибку, он быстро поспешил себя поправить. — В обвинении нет такой статьи, по которой кого-то можно было приговорить за любовь к власти.
— Но тем не менее обвинение цитирует оба термина: «жадный до власти» и «жестокий», — возразил доктор Кауфманн и продолжил зачитывать документ. — «Как и все нацисты, Кальтенбруннер был жадным до власти карьеристом. В погоне за этой властью он вписал своё имя в историю Европы человеческой кровью — имя, которое навсегда останется в памяти народа как синоним жестокости, человеконенавистничества».
Я выключила радио и бессильно откинулась на стуле, уронив руки поверх фотографии Эрнста, лежащей на коленях у моего сына. Что бы ни говорил сам Эрнст, чтобы ни говорили его свидетели, всё это в любом случае будет списано как «не относящееся к делу», «некомпетентное», «не допустимое в качестве веского свидетельства» и попросту неинтересное трибуналу. «Неудивительно, — с обидой подумала я, — ведь трибунал хочет слышать только обвинения в его адрес».
Они и так уже создали этакий образ военного преступника Кальтенбруннера, второго Гейдриха Кальтенбруннера, монстра и деспота, которого просто грех было не повесить, и ничьи уже свидетельства не заставили бы их изменить своё решение. Я быстро утёрла набежавшие слёзы, чтобы Эрни не дай бог не заметил, осторожно подняла уже начинавшего задрёмывать сына на руки и пошла уложить его в кроватку.