Некоторое время Павел и Мотя молча наблюдали за амбаром. Справа, из-за крыла ветряной мельницы, высунулся крутой и острый рог молодого месяца. Он как бы распарывал проносящиеся мимо него редкие сухие облака; дужка висячего замка на двери амбара то вспыхивала, то гасла. Понизу тянуло студеным ветром, и Мотя, прижимаясь лопатками к боку веялки, пробурчал с досадой:
— Опять морозит. Вот весну бог послал… — И, усмехнувшись, грузно привалился плечом к Павлу. — Мы с тобой как в стрелковой ячейке на передовой: ночь-полночь, снег или дождь — сиди. Эх, настоящей фронтовой жизни я не видал, геройства своего показать не успел! Опоздал малость.
— И хорошо, что опоздал, — неохотно отозвался Павел, завязывая тесемки наушников под подбородком. — Я этой солдатской жизни хлебнул досыта, невзгоды пригоршнями черпал… Не о геройстве думал: пуще смерти боялся, как бы сюда, в село наше, фашист не заявился. И вот что, Матвей. На передовой было иной раз лучше, легче: известно, где свои, где чужие. А здесь… встретит человек, руку тебе пожмет, улыбнется, а у самого против тебя клыки наточены. Нам бы сейчас в теплой постели лежать, а мы вот на стуже дрогнем. Зачем?
Мотя зябко пошевелил лопатками.
— Известно зачем… Ради интересу. Все ночи спать да спать — не велика сласть. А тут, видишь, сидим, подкарауливаем… И знаю, что никто не придет, а все ж таки думается: а вдруг? Вот и волнуешься. Интересно же! — Мотя вдруг хохотнул, широко раскрыв зубастый рот. — Ну и чудак ты, Пашка! Какую операцию придумал! — Похлопал Павла по колену. — Ладно, полежим немножко для порядка, помечтаем, и хватит — по домам…
Павел отбросил его руку, проглотил привычный горький ком, всегда подступавший к горлу при внезапной вспышке гнева.
— Не могу разгадать, Матвей: ты в самом деле дурачок или только прикидываешься? Уходи, если тепла захотелось. Не держу!
— Черт тебя знает, Павел! — вскричал Мотя беззлобно. — Ты вроде чирья: дотронуться нельзя. Даже пошутить не моги! Хорошо. Будем сидеть до победного конца! Гляди, сторож идет.
Спотыкаясь на ровном месте, шаркая валенками, к амбару приблизился сторож, глуховатый, выживший из ума старик Фрол, с головы до ног закутанный в чапан. Он ощупал руками замок, потом обошел вокруг амбара, стуча палкой по углам, сел на бревнышко у двери — это бревнышко было высветлено им до блеска — и застыл до утра.
Мотя усмехнулся:
— Хранитель колхозного достояния! Ха!.. Его самого хоть в заморские земли уноси — не почует.
— Тише, — остановил его Павел.
Сторож, словно услышав голоса, встрепенулся, встал, опять обошел амбар, ударяя палкой по углам, и опять, покряхтев, сел.