Вдалеке прогрохотали, сопровождаемые лаем собаки, колеса запоздалой подводы. Павлу в первый момент показалось, что подвода движется прямо к амбару, и он привстал на колени, прислушиваясь. Но стук колес отдалился и умолк. В конюшне проржала, подзывая жеребенка, лошадь. Стало тихо. Над мельницей безостановочно неслись облака…
Глубина ночи была отмечена тяжкой немотой, стужей и теменью: месяц опрокинулся на свою горбатую спину и бесшумно скользнул за венец. Холод сводил губы, леденил ноги. Мотя, зевая, звучно, по-собачьи ляскнул зубами.
— Не могу больше, Павел, ноги отымаются, а за воротник будто льдину пустили, до хребта пробирает… Идем домой. Пожалей…
— Посидим чуть.
— Вот взбрело в голову — колом не вышибешь! — Мотя поднялся и, разогреваясь, обкружил веялку. — Зря мерзнем, не придут.
— Придут, Мотя, — упрямо твердил Павел. — Должны прийти. — Он тоже встал, двинулся за Мотей вокруг веялки, чутко прислушиваясь к ночным шорохам. Сторож, завернувшись в чапан, спал, чуть похрапывая. В третий раз на селе пели петухи. Начинался рассвет, несмелый, льдисто-синий. Павел сдался.
— Идем, — сказал он, не глядя на Мотю, и стремительно зашагал прочь, сильно досадуя: дежурство оказалось бесплодным. — На ночь опять придем сюда…
— Ох, связался я с тобой! — вскричал Мотя, едва поспевая за Павлом, заранее страдая от предстоящей бессонной и студеной ночи. — У тебя, парень, не иначе как с мозгами что-то стряслось, тебе к доктору надо податься, а не у веялки лежать…
Павел обернулся и, с трудом шевеля застывшими на холоде губами, сказал с фанатическим упорством:
— Ты понимаешь, Матвей, какую пользу мы принесем людям, если поймаем их? Понимаешь?
Мотя невольно мотнул увесистым подбородком и закашлялся.
Дома Павлу дверь отпер Константин Данилыч. В сенях, зябко переступая босыми ногами, дед спросил с сожалением:
— Впустую?
Павел молча прошел в избу. Мать слезла с печи.
— Иди погрейся, — ворчливо сказала она. — Кого задумали ловить… Так они вам и дались — берите нас, вяжите. Они не глупей вас, их голыми руками не возьмешь, проведут и выведут… Есть-то дать? — Мать стояла перед Павлом как живой укор, высокая и прямая, со скорбно сложенными губами, с сочувствующими и любящими глазами, — она исстрадалась и высохла от боли и обиды за сына. Ей до глубокой материнской тоски было жаль Павла, неудачливого и от этого несчастного; ее все чаще злило его упрямство, она не понимала, чего он добивается, почему не живет, как многие, — тихо, ни на кого не замахиваясь.
Дед Константин Данилыч сказал:
— Ты, Татьяна, на него не ворчи, веру в нем не шатай: вера — это колдовство, от нее много чудес на земле произошло…