— За такой девкой, как моя Санька, не то что из Горького — из самой Индии прикатят!..
Лукерья, нетерпеливо поджидая Коляя, собирала дочь к отъезду. Это чувство ожидания передалось и Шуре, только было оно тревожней и отчаянней: скорее бы Коляй приезжал и увозил ее, все равно личной жизни нет, молодость уходит…
Вместе с Коляем войдет в ее судьбу большая перемена, новизна. А за Павлом Назаровым чудилось что-то темное, страшноватое и непонятное, он вызывал в ней жалость и неприязнь…
После обеда Шура, отправляясь на собрание, вышла на крыльцо и, вздрогнув, замерла: грузовая машина, свернув с порядка, на большой скорости влетела в проулок и, заскрипев тормозами, встала у самого, что называется, порога. Из кабины выпрыгнул Коляй, запыленный, в распахнутой куртке, на лице блуждала утомленная и веселая улыбка человека, благополучно покрывшего большой и нелегкий путь. Широким жестом он стащил с головы кепку и ударил ею о коленку, стряхивая пыль.
— Ты что так удивленно глядишь на меня? Не ждали? — спросил он, двинувшись к Шуре.
Она радостно и вместе с тем смущенно улыбнулась:
— Нет, ждали. — И, словно боясь приближения Коляя, шагнула в сени, крикнула: — Мама, Коля приехал!
— Ах, батюшки! А у нас не прибрано! — с наигранной хлопотливостью запричитала Лукерья, хотя все у нее было в чистоте и порядке: к встрече готовились долго и тщательно. Она вышла навстречу гостю, вытирая о передник руки. — С приездом, Николай Афанасьевич! Растрясло, чай! Отдохни…
— Сейчас, — Коляй вернулся к машине и достал чемодан. — Умыться дайте…
— Иди вот сюда. — Лукерья проводила Фанасова на заднее крылечко, где висел рукомойник. — А хочешь, я тебе полью… Чемодан я отнесу в избу.
— Не надо, — остановил ее Коляй, — переодеться хочу.
— Саня, — крикнула Лукерья, — ставь самовар! Да в погреб спустись! — И тут же спохватилась: — Ладно уж, я сама, а ты приберись…
Шура надела белую, любимую свою кофточку, перетянула талию широким ремнем с блестящей пряжкой, причесала волосы, сердясь на озорную прядь, которая вздымалась над ухом, напоминая о беззаботной и отчаянной девической поре.
Через час Шура сидела за столом невестой, свежая, притихшая, стесненная пристальным, упрямым взглядом Коляя; румянец, словно легкое дуновение счастья, коснулся ее щек, одухотворял лицо. Но в мелком дрожании смущенно опущенных ресниц, в пальцах, бесцельно и беспокойно блуждающих по краю стола, замечалась печаль, как при расставании с чем-то дорогим и невозвратным.
— Мое слово крепко, Александра, — сказал Коляй, поддевая вилкой колесико соленого огурца. — Сказал, приеду — жди. И видишь, я здесь. — Очень ловко плеснув в рот водку из рюмки, он смешно перекосил лицо, огурец сочно хрустнул на его крепких зубах. — Что же ты… даже не пригубишь?