Тутъ зло меня забрало. — „А какое твое дѣло, говорю. — Ты, полиція, зачѣмъ суешь свою ложку въ чужую кашу?“ — И выругалъ его послѣднимъ словомъ.
Вдругъ бакъ, бакъ съ ружей. Вижу, предо мной человѣкъ стоялъ, валится прямо на меня, чуть съ ногъ не сбилъ. Изо рта кровь идетъ, а глаза уже остановились. И другой тоже крикнулъ: „убили!“, упалъ, только руками, ногами дергаетъ. Тутъ я испугался на смерть, даже ослабъ весь, тѣло распустилось, зубъ на зубъ не попадаетъ. Думаю, убьютъ меня сейчасъ. Надо бѣжать, а ноги не бѣгутъ. Думаю, поползу хоть на карачкахъ, запрячусь въ погребъ, стану сидѣть цѣлый день, чтобы не нашли меня солдаты».
— А все-таки нашли тебя! — говоритъ мой спутникъ.
— Евреи доказали, — угрюмо говоритъ Богдановъ, — и споконъ время сосѣди, почти вмѣстѣ росли, доказали на меня. А развѣ я виноватъ? Говорятъ, напримѣръ, я Крамершу Кабаниху желѣзомъ ударилъ. А я, вотъ Христосъ, не помню… Она славная старуха. Я ее, бывало, какъ матку почиталъ… А сверхъ того не запираюсь, можетъ, и вправду ударилъ. Я билъ, меня били; я гонялъ, меня гоняли. Даже весь толкъ потерялъ. Или, говорятъ, я грабилъ. Вы сами можете видѣть, сколько богатства я себѣ награбилъ, лохмотья на спину…
— А теперь какъ? — спрашиваетъ мой спутникъ.
— А теперь меня судятъ, — мрачно объясняетъ Богдановъ. — И подѣломъ дураку, не устраивай пустяковъ. Развѣ такіе бываютъ заправскіе погромы? По-настоящему, надо было весь городъ сжечь огнемъ.
— Зачѣмъ сжечь? — спрашиваю я невольно.
— Затѣмъ! — объясняетъ Богдановъ упрямымъ тономъ. — Мы съ Сашкой голые люди, босявки. А теперь зима. Въ дома насъ не пускаютъ. Такъ мы нагрѣемся хоть на пожарѣ.
Не знаю, говоритъ ли въ немъ водка, или врожденное резонерство, или накопленное годами холодное и упорное озлобленіе. Вѣроятно, все вмѣстѣ. Эта убогая стрѣлка внезапно начинаетъ мнѣ представляться, какъ воронка гейзера, наполненная кипящей грязью и распаляемая подпочвеннымъ огнемъ огромнаго общественнаго вулкана.
— Если жечь, такъ безъ выбора, — фантазируетъ Богдановъ. — На все надо правду. А душить, такъ всѣхъ кряду, а не того, кто послабѣе. Жидъ такъ жидъ, татаринъ такъ татаринъ, а если господинъ купецъ, — «тебя-то мы и дожидались».
Мнѣ кажется, что я заглядываю въ будущее. Гомельскій погромъ представляется мнѣ какъ одна изъ первыхъ зарницъ, какъ ранній раскатъ, за которымъ послѣдуютъ новые удары, съ грабежемъ «по правдѣ», съ избіеніемъ всѣхъ кряду, безъ всякаго пристрастія, съ краснымъ пѣтухомъ на заднемъ планѣ въ видѣ общаго багроваго фона.