— Ай, господинъ Плахинъ, на что же вы заступаетесь? Мы были въ пустынѣ, насъ тоже гнали, мы были въ крови… — Но я не могу. Быть можетъ, я немного пристрастенъ, но, какъ чиновникъ, не могу потакать»…
«Животный попечитель» и руководитель погрома, отвращеніе къ крови и готовность къ дракѣ, любовь къ лошадямъ и телятамъ и вытекающее изъ нея чувство чиновничьей отвѣтственности за дѣйствія обывателей, — какъ совмѣщается все это въ одной и той же человѣческой душѣ?..
Впрочемъ, относительно погрома Плахинъ настаиваетъ на самомъ упорномъ отрицаніи.
— Чтобъ я разбивалъ людей! — повторяетъ онъ, — да я не такъ воспитанъ. Для меня еврей ли, нѣмецъ ли — все едино. Просто, есть у меня два дома, собственность въ Курской губерніи двадцать десятинъ; съ другихъ-то, съ жуликовъ, съ уличнаго сброда, не много взыщешь, а съ меня можно.
«Я, конечно, сознаю, что демократы зло. Намъ, старшимъ мастерамъ, отъ нихъ вражда. Мы даже начальнику дороги жаловались, что изъ-за этихъ прокламацій, что молодежь читаетъ, развивается дерзость, непочтеніе къ старшимъ и къ мастерамъ. Они насъ ненавидятъ. Но я энергичный господинъ, демократовъ не боюсь. Напримѣръ, я помогалъ полицеймейстеру задерживать евреевъ, которые пріѣхали изъ Бобруйска. Смотрю — на вокзалѣ полицеймейстеръ шашку вынулъ: „Назадъ!“ Я тоже руки разставилъ, загородилъ дорогу. Стали ихъ обыскивать, но ничего не нашли. И хотя бы мы надъ ними сдѣлали разбой, такъ они на то арестованы, подъ подозрѣніе взяты. За такихъ начальство не стоитъ. А Хлумицкій, гадина, говорилъ, будто я Купина лавку разграбилъ, но я просто поѣхалъ за дѣтьми въ гимназію въ два часа. А въ лавкѣ у Купина и товару рублей на сто не было. Стоило бы мараться!..
У меня дѣти маленькія учатся, я зналъ, что они будутъ бояться. Отвезъ ихъ домой на извозчикѣ, потомъ въ четыре часа иду по Замковой улицѣ. Два старика тамъ, это меня возмутило. Ѣхали себѣ съ спокойной совѣстью и ничего не ожидали. Вдругъ три босяка съ дубовой ножкой отъ стола. И кричу: „брось!“ А они уже покатились съ дрожекъ. Я сказалъ городовому на углу: „Ты чего, такой сынъ, не видишь?“ А онъ говоритъ: — „Они уже ушли. Я ихъ, вправду, не вижу“. Потомъ я дальше пошелъ. Вижу, у монопольки сидитъ старикъ, весь въ крови, еврей. Я пошелъ къ нему, хочу взять его, завести во дворъ, обмыть. А онъ побѣжать отъ меня, видя во мнѣ русскаго и врага. Тутъ самоваръ, швейная машина, все разбитое, бутыль наливки разлита, будто кровь. Такъ худо смотрѣть. Потомъ дальше поворачиваю, идетъ босякъ, несетъ ручной сакъ. — „Ты, говорю, откуда это сперъ?“ — „А тебѣ что?“ — „Ахъ ты, такой сынъ, дай сюда!“ Бацъ его по мордѣ. — „Ковалевъ, сторожъ, отдай жандармскому, пусть заявитъ!“ Я это сдѣлалъ для назиданія своихъ дѣтей, пусть видятъ, что за кражи по мордѣ бьютъ. А дѣти говорятъ: — „Оставь, папа!“ А онъ такъ грубо отвѣчаетъ: — „А я развѣ одинъ, всѣ такъ!“ Думалъ, это изъ лавки Тамаркина, а оказывается, что отъ Перчаховской. А она на судѣ говорила: „Господинъ судья, скажите Плахину, пусть отдастъ мой чемоданчикъ!“ Непремѣнно я подамъ на нее за клевету.